Настанет день
Шрифт:
И вот сегодня, после ужина, она заявила:
— Теперь ты взрослый мужчина, Лютер. Ты муж. У тебя есть обязанности.
— Ну, так я их выполняю, скажешь, нет? — удивился Лютер. — Скажешь, нет?
— Да, выполняешь, что верно, то верно.
— Вот и славно.
— Только, милый, иногда ты все-таки мог бы вечером побыть дома. Чтобы сделать кое-какие вещи, которые обещал.
— Какие еще вещи?
Она убрала со стола. Лютер встал взять папиросы из кармана пальто, которое повесил на крючок, едва вошел.
— Разные вещи, — повторила она. — Вот ты говорил, что сколотишь кроватку для ребенка, и починишь
— И еще, и еще, и еще, — передразнил Лютер. — Черт побери, женщина, я весь день вкалываю.
— Я знаю.
— Знаешь? — Вышло резче, чем он хотел.
Лайла спросила:
— Почему ты все время препираешься?
Лютер терпеть не мог такие разговоры. Казалось, теперь у них других и не бывает. Он закурил.
— Ничего я не препираюсь, — ответил он, хотя это была неправда.
— Все время препираешься. — Она потерла живот в том месте, где он уже начал округляться.
— А почему бы мне на хрен не препираться? — Ему не хотелось при ней сквернословить, но слишком уж много в нем плескалось пойла: когда он находился рядом с накачанным героином Джесси, лишняя капелька виски казалась не вреднее лимонада. — Два месяца назад я будущим папашей еще не был.
— Ну и?
— Ну и — чего?
— Ну и что ты этим хочешь сказать? — Лайла положила тарелки в раковину и вернулась в их маленькую гостиную.
— А что я, по-твоему, хочу сказать, черт дери? — взвился Лютер. — Какой-то месяц назад…
— Что? — Она выжидательно глядела на него.
— Месяц назад меня еще не притащили в Талсу, не окрутили, не засунули в дерьмовый домишко на дерьмовой улочке в дерьмовом городишке.
— Это никакой не дерьмовый городишко. — Лайла распрямилась и повысила голос. — И тебя никто не окручивал.
— Неужели?
Она надвинулась на него, сжав кулаки, обжигая его пылающими угольками глаз:
— Ты не хочешь меня? Не хочешь нашего ребенка?
— Я хотел, чтоб был выбор, — ответил ей Лютер.
— Выбор у тебя есть. Ты каждый вечер таскаешься по улицам. Ты даже никогда не приходишь домой, как подобает мужчине, а если приходишь, то или пьяный, или обкурившийся, или и то и другое.
— Приходится, — заметил Лютер.
— Почему? — спросила она. Губы у нее дрожали.
— Да потому что мне иначе не вынести… — Он оборвал себя, но слишком поздно.
— Чего не вынести, Лютер? Меня?
— Пойду я.
Она схватила его за руку:
— Меня, Лютер? Да?
— Проваливай к тетке, — бросил Лютер. — Потолкуйте с ней, какой я нехристь. Придумайте, как обратить грешника на путь праведный.
— Меня? — спросила она в третий раз, и голос у нее был тоненький и какой-то отчаянный.
Лютер вышел, пока ему не захотелось что-нибудь тут расколошматить.
Воскресенья они проводили у тети Марты и дяди Джеймса, в шикарном доме на Детройт-авеню, во втором Гринвуде, как его с некоторых пор называл про себя Лютер.
Лютер-то знал, что есть два Гринвуда, точно так же, как существуют две Талсы, и ты можешь оказаться либо в той, либо в другой, зависит от того, где ты — к северу или к югу от железной дороги, ведущей во Фриско. Он уверен был, что и белая Талса — это несколько разных Талс, стоит лишь копнуть поглубже, но он покамест ни с какой из них познакомиться не успел, ибо все его взаимоотношения
Но в Гринвуде разница быстро стала для него куда яснее. Есть «плохой» Гринвуд — улочки, отходящие от Гринвуд-авеню, сильно севернее перекрестка с Арчер-стрит, и еще несколько кварталов вокруг Первой улицы и Адмирал-стрит, где пятничным вечерком постреливают и где прохожие могут уловить запашок опиума на утренних улицах.
Зато «хороший» Гринвуд, как здешним жителям хотелось верить, составлял девяносто девять процентов этих мест. Он занимал холм Стэндпайп-хилл, и Детройт-авеню, и центральный деловой район — саму Гринвуд-авеню. Он включал в себя Первую баптистскую церковь, ресторан «Белл и Литл», кинотеатр «Дримленд», где за пятьдесят центов можно увидеть «Маленького бродяжку» или «Любимицу Америки» . [32] Там издавалась газета «Талса стар», там же обходил улицы темнокожий помощник шерифа с ярко начищенной бляхой. Там же обитали доктор Льюис Т. Уэлдон и Лайонел Э. Гаррити, эсквайр, а также Джон и Лула Уильямс, которым принадлежала кондитерская «Уильямс», и универсальный гараж «Уильямс», и сам «Дримленд». Эти же края представлял О. У. Гарли, владелец бакалейной лавки, магазина всякой всячины да в придачу еще и гостиницы «Гарли».
32
Имеются в виду Чарли Чаплин и Мэри Пикфорд.
Воскресным утром здесь шли службы в церкви, воскресным днем здесь обедали на изящном фарфоре, на белейших льняных скатертях, и из виктролы [33] тихонько струилось что-нибудь утонченно-классическое, словно звуки прошлого, хотя подходящего прошлого ни у кого здесь не было.
Вот чем этот другой Гринвуд бесил Лютера сильней всего — музыкой. Услышишь ее, и сразу понятно, что она белая. Шопен, Бетховен, Брамс, всякое такое. Лютер представлял себе, как они посиживают за роялем, перебирают клавиши в какой-нибудь огромной комнате с полированным паркетом и высокими окнами, в то время как слуги на цыпочках снуют за дверью.
33
Виктрола — разновидность фонографа, выпускавшаяся в первой половине XX века фирмой «Виктор».
Эта музыка сочинялась теми и для тех, кто порол своих конюших и трахал своих горничных, а в выходные ездил на охоту убивать маленьких, ни в чем не повинных зверюшек, которых даже не ел. Они возвращались домой, уставшие от безделья, и сочиняли или слушали музыку и пялились на портреты предков, таких же праздных, как они сами, и читали детям проповеди насчет того, что хорошо, а что дурно.
Дядюшка Корнелиус всю жизнь работал на таких людей, пока не ослеп, да и Лютер на своем веку тоже повидал таких немало, и он рад был уйти с их дорожки и предоставить их самим себе. Но ему ненавистна была сама мысль, что здесь, в большой столовой Джеймса и Марты Холлуэй на Детройт-авеню, собравшиеся черные, казалось, изо всех сил стремятся отмыться добела — с помощью еды, выпивки, денег.