Наставники Лавкрафта (сборник)

Коллектив авторов

Правда в том, что благодаря потрясающей силе моего микроскопа она предстала передо мной в человеческих пропорциях. Вместо того чтобы выглядеть так же отвратительно, как те грубые существа, которые живут, борются и умирают в более легко различимых частицах водных капель, она была чиста, нежна и исключительно красива. Но какая была от этого польза? Каждый раз, отводя взгляд от микроскопа, я видел жалкую каплю воды, внутри которой, как мне посчастливилось узнать, обитало все то, что могло сделать прекрасной мою жизнь.

Если бы она могла хоть раз меня увидеть! Если бы я мог хоть на мгновение прорваться сквозь мистические стены, столь непреодолимо нас разделявшие, и нашептать все то, чем полнилась моя

душа, я бы до конца своей жизни был бы счастлив знать, что она испытывает ко мне отдаленную симпатию.

Это могло бы хоть немного связать нас: знание, что время от времени, скитаясь по этим зачарованным полянам, она может подумать об удивительном незнакомце, нарушившем монотонность ее жизни своим присутствием и оставившем нежное воспоминание в ее сердце!

Но это было невозможно. Ни одно изобретение, на которое был способен человеческий разум, не могло пробить барьеры, воздвигнутые природой. Я мог тешить свою душу ее чудесной красотой, но сама она должна была навечно остаться в неведении об обожающих глазах, днем и ночью смотрящих на нее, и даже когда они были закрыты, продолжавших видеть ее во сне. С горьким мучительным криком я выбежал из комнаты, бросился на кровать и, нарыдавшись, уснул как младенец.

VI

На следующее утро я встал почти на рассвете и бросился к моему микроскопу. Дрожа, я искал сверкающий мир, в котором была заключена вся моя жизнь. Анимула была здесь. Я оставил зажженной газовую лампу, окруженную рассеивателями, когда пошел спать предыдущей ночью. Я нашел сильфиду словно купающейся в сиянии света, окружавшем ее, с выражением удовольствия, которое оживляло ее черты. Она отбросила блестящие золотые волосы на плечи с невинным кокетством. Она лежала, вытянувшись, в просвечивающем веществе, в котором легко удерживала себя, и плескалась с очаровательной грацией – подобную грацию могла бы продемонстрировать нимфа Салмация, пытаясь соблазнить скромного Гермафродита. Я попытался провести эксперимент, чтобы выяснить, насколько развита ее способность к рефлексии. Я значительно уменьшил свет лампы. В оставшемся тусклом свете я мог видеть выражение боли, появившееся на ее лице. Она внезапно посмотрела вверх и свела брови. Я вновь залил предметное стекло микроскопа мощным потоком света, и весь ее облик изменился. Она прыгала так, словно вовсе была лишена веса. Ее глаза сияли, а губы двигались. Ах, если бы у науки был способ выводить и усиливать звук так же, как и свет, какие счастливые песни могли бы достигнуть моих ушей! Какие ликующие гимны Адонису сотрясли бы подсвеченный воздух!

Теперь я понимал, почему граф де Габалис населил свой мистический мир сильфами – прекрасными созданиями, чье дыхание жизни было сверкающими огнями и которые вечно резвились в сферах чистейшего эфира и чистейшего света. Розенкрейцеры предвидели чудо, которое я доказал на практике. Я едва ли способен оценить, как долго продолжалось мое поклонение этому удивительному божеству. Я потерял всякое чувство времени. Весь день, с первых лучей солнца и до глубокой ночи, меня можно было найти смотрящим через эту невероятную линзу. Я никого не видел, никуда не ходил и с трудом позволял себе потратить немного времени на еду. Вся моя жизнь была поглощена созерцанием столь же восторженным, как у любого из римских святых. Каждый час, проведенный за разглядыванием божественного создания, усиливал мою страсть – страсть, навсегда омраченную сводящим с ума знанием, что, хотя я могу смотреть на нее сколько угодно, она никогда, никогда не увидит меня!

В конце концов я стал настолько бледным и истощенным из-за нехватки отдыха и постоянных размышлений о моей безумной любви и ее жестоких обстоятельствах, что решил предпринять некоторые усилия, чтобы отвлечься от нее. «Слушай, – сказал я себе, –

пусть и лучшая в мире, но это фантазия. Твое воображение наделило Анимулу обворожительностью, которой она на самом деле не обладает. Изоляция от женского общества породила это болезненное состояние рассудка. Сравни ее с прекрасными женщинами своего собственного мира, и это фальшивое очарование исчезнет».

Мой взгляд случайно упал на газеты. Я увидел рекламу знаменитой танцовщицы, каждую ночь выступавшей у Нибло. Сеньорита Карадольче имела репутацию самой прекрасной и самой изящной женщины в мире. Я немедленно оделся и отправился в театр.

Занавес поднялся. Полукруг из фей в белом муслине, стоящих на пуантах на правой ноге, окружал украшенный цветами зеленый склон, на котором спал застигнутый ночью принц. Неожиданно слышится флейта. Феи начинают танцевать. Деревья раздвигаются, все феи замирают на пуантах на левой ноге, и входит королева.

Это была Сеньорита. Под гром аплодисментов она устремилась вперед и, оттолкнувшись одной ногой, взмыла в воздух. Пресвятые небеса! И это была прелестница, к ногам которой падали короли? Эти тяжелые, мускулистые конечности, эти толстые щиколотки, впалые глаза, неживая улыбка, грубо раскрашенные щеки! Где же алый румянец, влажные, выразительные глаза, гармоничные очертания Анимулы?

Сеньорита танцевала. Какие грубые, неизящные движения! Игра ее конечностей была насквозь фальшивой и искусственной. Ее прыжки были болезненными атлетическими усилиями, ее позы были угловатыми и не радовали глаз. Я не мог этого больше выносить; c возгласом отвращения, обратившим на меня все взоры, я поднялся из своего кресла в самой середине pas-de-fascination Синьориты и торопливо покинул театр.

Я поспешил домой, чтобы снова усладить свой взор прекрасными очертаниями моей сильфиды. Я чувствовал, что отныне бороться с этой страстью будет невозможно. Я припал к линзе. Анимула была здесь, но что случилось? Какие-то ужасные изменения произошли, пока я отсутствовал. Казалось, какое-то скрытое горе омрачило ее черты. Ее лицо стало худым и изможденным, ее конечности тяжело повисли, чудесное сияние ее волос померкло. Она была больна – больна, и я ничем не мог ей помочь! В тот момент, полагаю, я бы отверг все притязания на право быть человеком, если бы только мог уменьшиться до размера микроорганизма и облегчить страдания той, с которой судьба навечно меня разделила.

Я ломал голову над разгадкой этой тайны. Что так мучило сильфиду? Она, казалось, страдала от сильной боли. Черты ее лица исказились, она даже скорчилась, словно в агонии. Чудесный лес, похоже, тоже потерял половину своей красоты. Его цвета потускнели, а местами полностью исчезли. Часами я наблюдал за Анимулой с болью в сердце, и она угасала у меня на глазах. Внезапно я вспомнил, что не смотрел на каплю воды уже несколько дней. На самом деле я ненавидел смотреть на нее, ведь она напоминала мне о природном барьере между мной и Анимулой. Я торопливо посмотрел вниз на подставку. Предметное стекло было здесь. Но, пресвятые небеса! Капля исчезла! Кошмарная правда обрушилась на меня: она испарялась, пока не сделалась настолько крошечной, что ее стало невозможно увидеть невооруженным глазом. Я смотрел на ее последний атом, тот самый, в котором была Анимула, – и она умирала!

Я вновь бросился к линзе и посмотрел сквозь нее. Увы! Ее сотрясала последняя агония. Все радужные леса растаяли, и Анимула слабо билась в том, что казалось пятном тусклого света. Ах, это было ужасное зрелище! Конечности, когда-то столь округлые и изящные, съеживались, превращаясь в ничто; глаза, те глаза, которые сияли, словно небеса, рассыпались в черную пыль; блестящие золотые волосы стали жидкими и бесцветными. Наступила агония. Я увидел это последнее усилие чернеющей фигуры – и потерял сознание.