Наставники. Коридоры власти(Романы)
Шрифт:
Роуз прищелкнул языком. Он посмотрел на меня, как судья, готовый объявить приговор. Потом покачал головой и сдержанно сказал:
— Полагаю, вы не замедлите все сообщить вашему другу Куэйфу. Я имею в виду сведения, которые мне удалось собрать. Вы понимаете, конечно, что сделать это нужно очень осторожно, и, боюсь, вам не следует ссылаться на источник. Но он должен знать, кто воздержится. Полагаю, вы можете назвать имена.
— А что это ему даст?
— Не вполне вас понимаю.
— Неужели вы думаете, что он может перетянуть кого-то из них на свою сторону?
— Нет,
— Но ведь в таком случае ему остается только произнести свою речь. А у него это выйдет тем лучше, чем больше надежды у него останется.
— Разрешите мне с вами не согласиться, дорогой мой Льюис, я полагаю, ему следует знать, на кого можно рассчитывать, а на кого нельзя.
— А я повторяю, что ничего это ему не даст, — сказал я с силой.
— Вы берете на себя тяжкую ответственность, — удивленно и неодобрительно глядя на меня, сказал Роуз. — Будь я на его месте, я предпочел бы заранее знать все до мельчайших подробностей — пусть даже самых неприятных.
Я в свою очередь сердито уставился на него.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
Вовсе не обязательно, что жизнь на виду у широкой публики избирают люди наиболее закаленные, с наиболее крепкими нервами. Но иногда я спрашивал себя: представляет ли себе Роуз, человек весьма закаленней и с поистине железными нервами, каково это — жить на глазах у публики, и сумел ли бы он выдержать такую жизнь?
Он встал.
— Что ж, вот пока и все дурные новости, — мрачно пошутил он наподобие вестника из греческой трагедии; сказал, что больше, по-видимому, сделать мы ничего не можем, и стал рассыпаться в своих обычных благодарностях и извинениях.
Как только он ушел, я взглянул на часы. Без двадцати двенадцать. На этот раз я не стал размышлять и мешкать. Через комнату секретарей я вышел в коридор и быстрыми шагами направился к Осбалдистону. Я сворачивал из коридора в коридор, обходя три стороны здания Казначейства — квадрата, построенного весьма неэкономно, с пустым двором-колодцем внутри, — против обыкновения не думая о причудах архитектуры прошлого века. Я не замечал даже высоких пожелтевших стен, темного, убегающего вдаль коридора, огороженных закутков, где на табуретках сидели рассыльные, погруженные в чтение отчетов о бегах и скачках, табличек на дверях, на которых можно было смутно различить в полумраке: «Сэр У. Р., кавалер ордена Британской империи», «Сэр У. Д., кавалер ордена Бани». Здесь было темновато, привычно, знакомо, путешествие по основательно изученному маршруту; двери мелькали мимо меня, как станции метро.
Я собирался выйти на последнюю прямую, которая вела к кабинету Дугласа, и тут он сам появился из-за угла. Он шел, весь устремясь вперед, держа в руке папку с какими-то бумагами.
— А я к вам, — сказал я.
— У меня совещание, — ответил Дуглас.
Он не старался уклониться от разговора со мной. Но возвращаться к нему в кабинет уже не было времени. Мы стояли в коридоре и разговаривали вполголоса. Время от времени распахивалась то одна, то другая дверь: служащие торопливо проходили мимо, искоса поглядывая на начальство. Некоторые из них, без сомнения,
Это было не совсем так. Во время разговора я всматривался в Дугласа со смешанным чувством симпатии, жалости и безотчетной злости. Он сильно переменился за время болезни жены — он менялся буквально на глазах. В чертах его появилась особая горечь, какую замечаешь в лицах, не по годам моложавых и, однако, уже отмеченных печатью старости. Прежде время словно не касалось его, совсем как Дориана Грея, на которого он ни в чем другом похож не был, — но все это было в прошлом.
Три раза в неделю Маргарет ездила в больницу к его жене. Сейчас Мэри не могла даже закурить сигарету без посторонней помощи.
— Интересно, как далеко может зайти паралич? — сказала она как-то с просветленным мужеством, из-за которого еще тяжелей было смотреть на нее.
Несколько раз, когда и клуб, и опустевший дом становились ему невыносимы, Дуглас оставался ночевать у нас. Однажды в минуту откровенности он скорбно поведал нам, что непрестанно думает о ней, о том, как она лежит, прикованная к постели, без движения, а вот он свободен и здоров.
Но сейчас все это вылетело у меня из головы.
— Что вам известно о последнем выпаде против Куэйфа? — сказал я.
— О чем вы?
— Вы отдаете себе отчет, что они нападают на каждого, кто хоть как-то с ним связан? Теперь жертвой стал Уолтер Льюк…
— Войны без жертв не бывает, — ответил Дуглас.
— Но вы не станете отрицать, что этих людей вы пригреваете и ободряете, — сказал я зло.
— Да вы о чем? — Его лицо вдруг окаменело. Он был взбешен не меньше моего, — взбешен именно потому, что раньше наедине мы часто бывали откровенны друг с другом.
— О том, что ни для кого не секрет, что вы несогласны с Куэйфом.
— Ерунда!
— Кому вы это говорите?
— Вам! И вы должны верить! — сказал Дуглас.
— Чему я должен верить?
— Вот что, — сказал он. — Вы всегда считали, что у вас есть право на собственное мнение. Не такое уж собственное, кстати сказать. Такое же право есть и у меня. Я никогда этого не скрывал. И никогда не вводил мистера Куэйфа в заблуждение на этот счет. Я считаю, что он не прав, и он о моем мнении прекрасно осведомлен. Но, кроме него, об этом знаете только вы, да еще два-три человека, которым я доверяю.
— Знают и другие.
— И вы считаете, что ответственность за это несу я?
Он весь побагровел.
— Давайте не будем горячиться, — сказал он. — Если мой министр одержит победу, я сделаю все, чтобы быть ему полезным. Это означает, что я буду проводить политику, в целесообразность которой не верю. Что ж, мне не впервой. Я постараюсь, чтобы его политика действительно оправдала себя. Без ложной скромности скажу, что смогу делать это не хуже других.
Все это было совершенно справедливо.