Наставники. Коридоры власти(Романы)
Шрифт:
Его звонкий голос срывался от лихорадочного возбуждения. Винслоу молча смотрел на него. Потом сказал:
— Слова людей всегда заслуживают внимания, молодой человек.
— Ну, разумеется! В словах людей всегда есть доля правды — про кого бы они ни говорили! — Рой расхохотался.
Я уже шел к нему вокруг стола, чтобы хоть как-нибудь, хотя бы силой, остановить его. Он заговорил о сплетнях про него и Джоан. Я схватил его за плечо, но он оттолкнул меня. Он сказал, что в трепотне Найтингейла тоже есть доля правды.
— Хотите знать всю правду? — вскричал Рой. — Мы
— Успокойтесь, Калверт! — решительно перебил его Винслоу. — Не хочу я ничего о вас знать.
— Вот поэтому-то я вам все и расскажу! — На столе перед Винслоу лежал листок чистой бумаги. Рой придвинул его к себе и начал быстро писать. Я попытался помешать ему. Он выругался и крикнул:
— Отстань, Льюис! Мне надо написать признание! — Он был как в лихорадке. — Только для Винслоу. — Он написал что-то еще, расписался и с кривой усмешкой протянул листок казначею.
— У вас был кошмарный день! — воскликнул он. — Храните этот листок, он всегда подтвердит вам, что люди не стоят никакого внимания!
Рой торопливо попрощался и ушел.
— Н-да, мучительная сцена, — сказал Винслоу.
— Через несколько минут он придет в себя.
— Вот уж никогда не подумал бы, что Калверт способен устроить такое позорное представление. И это что же — не в первый раз?
Передо мной стояло две задачи — во-первых, по возможности оправдать Роя и, во-вторых, не навредить Джего. Я открыл Винслоу только часть правды, а кое-что счел за благо скрыть. Я сказал, что никогда не видел Роя в таком состоянии. Сказал, что его вспышка просто ошеломила меня. И вместе с тем объяснил, что Роя измучили страдания ректора — из-за этого-то он, по-видимому, и сорвался.
— Его считают серьезным ученым, — проговорил Винслоу. — И мне всегда казалось, что он очень приятный молодой человек — хотя одно время меня, признаться, несколько смущало его поведение.
— Я уверен, что в его поведении не было ничего недостойного.
— Вы знаете его лучше, чем я, — сказал Винслоу. — Надеюсь, вы правы. И мне кажется, что вам надо убедить его как следует отдохнуть этим летом.
Винслоу прочитал записку Роя. Потом спросил:
— Так, значит, эти слухи имеют некоторые основания?
— Я ведь не читал его записку, — ответил я. — Но нисколько не сомневаюсь, что слухи сильно преувеличены. Нельзя забывать, что их распространяют люди, которых гложет зависть.
— Возможно, — сказал Винслоу. — Вполне возможно. Однако если они получат это свидетельство, то член Совета Рой Калверт едва ли удержится в нашем колледже. Его наверняка отсюда выживут.
— И вам этого хочется?
— Я не утверждаю, что мне этого хочется. С ним иногда приятно поговорить, и многие считают его серьезным ученым — чего никак не скажешь про некоторых наших коллег. Нет, я не утверждаю, что мне этого хочется. Но мне, знаете ли, не хочется, чтобы ваш кандидат стал ректором.
— Вы имеете в виду, что если вы обнародуете эту записку, то партия Джего уменьшится?
— Совершенно верно.
— Я уверен, что вы этого не сделаете, — сказал я.
— Почему же?
— Да потому, что
— А если конкретней?
— Могу и конкретней. Мы оба знаем, что Калверт был сегодня не в себе. Его истерзало сострадание — он видел, что вы мучаетесь, а другие этому радуются. Кто, кроме него, отнесся к вам с сочувствием?
— Меня не интересует, сочувствуют мне люди или нет, — отрезал Винслоу.
Тогда я сказан:
— Кто, кроме него, посочувствовал горю вашего сына? Вы прекрасно знаете, что Калверта очень расстроила его неудача. А кто еще отнесся с сочувствием к вашему сыну?
Я решил извлечь пользу из его несчастья. Он казался совсем обессиленным. Он опустил голову и долго молчал. Потом измученно пробормотал:
— Так что мне с этим делать? — Кивком головы он указал на записку.
— Это уж вы решайте сами, — сказал я.
— Наверно, лучше всего отдать ее вам, — проговорил Винслоу.
Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть, как я бросил записку в камин.
Глава двадцать четвертая
СПОР В ЛЕТНИХ СУМЕРКАХ
Распрощавшись с Винслоу, я пошел к Рою. Он лежал у себя в кабинете на кушетке, умиротворенный и успокоившийся.
— Сильно я всем навредил? — спросил он.
Он был счастлив. Меня это, впрочем, ничуть не удивило — я превосходно изучил все стадии его недуга: они чередовались в неизменной последовательности. Первая стадия — тоскливая подавленность — продолжалась обыкновенно несколько недель или даже месяцев; потом ее сменяла вторая, при которой подавленность перемежалась иногда вспышками лихорадочного возбуждения, — их-то мы с Роем больше всего и боялись. Возбуждение длилось недолго и всегда завершалось каким-нибудь неистовым поступком, вроде сегодняшнего. После этого болезнь отступала, и Рой успокаивался.
Он знал, что следующий приступ начнется только через несколько месяцев. В первые годы нашей дружбы — ему тогда было чуть больше двадцати — депрессия мучила его гораздо чаще, чем сейчас. Но постепенно промежутки между приступами удлинялись, и ровное, веселое настроение не покидало его многие месяцы. Вот и сейчас он понимал, что приступ повторится теперь очень не скоро.
Я чувствовал себя усталым и угнетенным. Порой мне казалось, что я несу слишком тяжкое бремя, — да и за какие грехи? Я сказал Рою, что не могу вечно следить за ним и улаживать его отношения с людьми.
Его терзали угрызения совести. Немного помолчав, он спросил:
— Я здорово навредил Джего?
— Не думаю.
— Как же тебе удалось исправить то, что я натворил? Ты все-таки удивительно искусный политик.
Я покачал головой.
— Это было нетрудно. Винслоу считает, что на него никто не может повлиять, но он ошибается.
— Именно.
— Мне, правда, пришлось применить запрещенный прием, а это не слишком-то приятно. Он ненавидит Джего. Но у него сейчас нет духовных сил на ненависть: он думает только о сыне.