Наставники
Шрифт:
Со временем торговля, даже самая бесчестная, стала хиреть. К госпоже Маре пришел бородатый мужчина с мутными глазами, госпожа Мара сказала «Это мой брат!» Госпожа Мара обычно куталась в шлафрок, однажды она пришла в шлафроке и спросила маму: «Не одолжите ли щипцы для моего брата?» Дедушка сразу ответил: «Не одолжим!» Госпожа Мара вздохнула «Придется ему делать папильотки из газетной бумаги! – и добавила: – Он принес немного солонины, не хотите ли приобрести по себестоимости?»
В сорок третьем году хранители искусства торговли, ставшего уже тайной, асы черной биржи, постепенно теряющие немецких любовников, в основном убитыми. пошли по домам, предлагая остатки товара свои последние запасы, даже и не вспоминая о своих утомленных телах. Лжебрат госпожи Мары пытался продать некоторые вещи, принесенные с собой: зеркальца, ножнички, пудру, а также пестрые немецкие ордена Отец сказал: «Плевать я на это хотел! – и добавил: – Настоящего товара, завернутого в пергамент а упакованного в коробки, просто уже нет!» Лжебрат в конце концов побрился, избил госпожу Мару и исчез в неизвестном направлении. Госпожа Мара предложила дяде продемонстрировать сокровенную родинку на одной из
О вечном ремесле – атлетическом
В то время лучше всего было быть ловким, как в смысле физической культуры, так и вообще в духовном отношении. В тысяча девятьсот сорок третьем году, в самой середине войны, многие люди страстно демонстрировали свою ловкость: вечно окруженные зрителями, делали стойку на руках, ходили по карнизам, сгибали куски железа абсолютно голыми руками. В тот же круг зрителей вступали ораторы с приклеенной бородой и говорили: «Угадайте мое настоящее имя – получите полтину!» Зеваки произносили имена типа Миодраг, Адольф и тому подобное, но никто не мог назвать настоящее имя, а именно – Мориц.
В тысяча девятьсот сорок третьем году люди были ловкими не только в смысле ловкости рук, но и вообще в смысле надуть ближнего. Но в то же время по домам ходили и другие люди – маленькие, неприметные, часто с худосочными мышцами; они говорили: «Мы сильнее всех!» Или: «Наша мощь неизмерима!» Очень худые люди вытаскивали какие-то коробочки, обрывки шпагата, пуговицы и с помощью этого барахла, никчемного старья, разъясняли положение на фронтах, соотношение сил, короче, разъясняли войну. Расставляя свои штучки по столешнице, они говорили: «Наш кулак ударит по карте Европы, словно молот!» Дедушка возражал: «Так ведь силенок не хватит!» Дедушка вообще больше верил сгибальщикам железа и глотателям битых тарелок, впрочем, и тем лишь частично. Дедушка говорил: «Не люблю, когда меня дурят! – и добавлял: – Хотя в силу я верю!»
Тысяча девятьсот сорок третий, много в чем опасный год, большей частью был посвящен сгибанию железных предметов, разрыванию цепей с помощью неестественно напряженных мышц – демонстрации силы, короче говоря. Отощавшие домашние говорили очень тихо: «Надо сбросить оковы!» Дедушка говорил: «Да это тебе кто угодно за полтину изобразит, и еще что-нибудь в придачу!» В результате весьма сложных жизненных явлений, а также вследствие явлений естественных, вызванных возрастом, дедушка стал путать героев популярных физических упражнений, окруженных зрителями, с теоретиками процесса сбрасывания оков, худыми, очкастыми, очень начитанными. В год, о котором идет речь, несметное количество людей демонстрировало народу работу собственных мышц под аккомпанемент народной же музыки, превосходство натренированной человеческой руки над сложными и опасными механизмами. Многие старались познакомить свой исстрадавшийся и порабощенный народ с его собственными аномальными физическими явлениями и с выгодой, которую можно из них извлечь. Многие артисты были беззаветно преданы своему народу, преданнее всех был Драголюб Алексич, родом из маленького Княжеваца. Забывая о страхе, славный маэстро собственного атлетического тела поднимался на опаснейшие возвышения, шагал по натянутой проволоке, прыгая оттуда в толпу, на голый асфальт. Часто страдая и истекая кровью на радость публике, Драголюб Алексич, человек стальных нервов и таких же костей, устраивал веселые, опасные, очень страшные представления. Вращаясь с помощью различных блочков на огромной высоте, вцепившись при этом зубами в крюк, Алексич, иной раз обливаясь кровью, демонстрировал народу смысл борьбы с железом и другими силами непосредственно путем публичного представления. Потом Алексич спускался в публику, страстно жаждущую именно таких зрелищ, а также хлеба, в то время уже несуществующего, давал щупать свои мышцы, нечеловечески твердые. По городу, по многим городам страны, все еще порабощенной, пошли слухи о человеке необычайном, храбром, почти стальном. Худые агитаторы, не высыпающиеся вследствие непрекращающегося преследования со стороны полиции, подтверждали существование такого человека. Дедушка, вынося им миску позавчерашней фасоли, говорил: «Я сам видел, как он все это вытворяет с помощью силы!» Агитаторы благодарно поглощали фасоль, страшно загустевшую, и тихо отвечали дедушке: «Нет, это невозможно тем более что настоящий стальной человек все еще в пути, путь от Урала неблизкий!»
В сорок третьем году многие члены моей семьи стали демонстрировать то, о чем раньше и речи не было, а сейчас оказалось не только возможным, но и полезным. Отец, вспомнив свое славное сокольское прошлое, ходил на руках, я ради укрепления мышц греб, сидя в разборной лодке для физкультурных тренировок, тетки возобновили трюк с многоразовым пропусканием переплетенных ниток через растопыренные пальцы. Но самые чудесные фокусы творил родственник Никола. Он ускользал из-под носа у немецких патрулей, поднимал и уносил в одной руке огромное количество боеприпасов,
В очень голубом небе, кроме летящих с проволоки фотографий абсолютно девических красивых тел, стали расцветать белые клубочки взрывающихся снарядов, выброшенных высоко в атмосферу с помощью немецких средств противовоздушной обороны. В тысяча девятьсот сорок третьем году, в гуле великих битв Второй мировой войны, начали разыгрываться воистину редчайшие сцены искусства физической культуры, искусства силы – словом, народного искусства. Пугаясь мрачного зудения американских бомбардировщиков, летящих на Плоешти на невероятной высоте, немецкие артиллеристы открывали беспорядочный огонь, поражая изображения худеньких, очень стройных девиц, летящих с натянутой Алексичем проволоки. В сорок третьем году, когда люди умели ценить и понимать жертвы, многие летящие девушки нашего народа были сбиты и разнесены в клочья оккупационными войсками ПВО, но и это не могло остановить непреодолимое развитие атлетического искусства на его пути к окончательной победе.
В сорок четвертом году к выстрелам хлопушки Алексича стал примешиваться гул пушек Двадцать первой сербской дивизии, а также маленьких пушечек русского производства, производящих неимоверный грохот. В сорок четвертом наш родственник Никола сумел согнуть немецкого обер-лейтенанта Гюнтера Штрайбхофера абсолютно голыми руками, причем Штрайбхофер лопнул с таким звоном, будто был сделан из хрусталя. Радуле Васович, боец той же Двадцать первой, прижатый двумя эсэсовцами, сумел голыми зубами вырвать кадыки у обоих. Невероятное искусство демонстрировали в сорок четвертом, октябре месяце, во дворе, усыпанном стальными осколками, расплющенными пулями и тому подобным.
Через несколько часов пошли русские танки, на танках висели солдаты с автоматами, солдаты почти не держались за броню. Кавалерист из Двадцать первой сербской прогалопировал, стоя в седле и паля в воздух из карабина. Люди, аплодируя, вылезли из подвалов. Через несколько часов мы увидели солдат, несущих на руках освобожденных из тюрем заключенных, те, в свою очередь, поддерживали за плечи других ослабевших узников, это очень походило на пирамиду. Старший лейтенант Мирон Степанович Тимирязев с помощью водки, драгоценного русского напитка, прошел на руках всю Макензиеву улицу. И наконец, через несколько дней, когда уже были сбиты все самолеты разгромленной оккупационной мощи, в прекрасном голубом небе появился Драголюб Алексич, вися на собственных зубах под самолетом партизанского воздушного флота с флагом, уже абсолютно победным, в руках.
Опасное ремесло – японское
За несколько лет до войны в городе стали появляться сначала странные предметы, потом и картинки, одежда, книжки смешного содержания; все это происходило из совершенно иной страны – японской. Мы получили в посылке чайные чашки, совершенно прозрачные, на чашках просматривались изрыгающие огонь трехглавые змеи, соломенные хижины и люди, спотыкающиеся вследствие своей японской походки. Мама сшила пеньюар из черного шелка; на спине или несколько ниже золотыми нитками был вышит дракон, глаза у дракона были из стеклянных горошин, дедушка спрашивал: «Тебе жопу не давит, когда сидишь?» Тетки сказали: «Все стихи прекрасны, но прекраснее всех японские в переводе одного летчика Милоша Црнянского!» Дедушка сказал: «Вот припрутся эти японцы и переколют нас своими мечами!» Дядя сказал: «Точно, особенно если провертят земной шар, потому что они как раз с другой стороны, то есть снизу!» Я спросил: «Почему японцы живут снизу к выдумывают драконов?» Дядя ответил: «Потому что они фашисты и будут уничтожены, как только русские войдут в Токио!» Мама сказала: «Не дай Бог!» Соседям взбрело в голову оклеить комнату японскими обоями, дедушка спросил: «Вы что, рехнулись?» Отец пришел после пьянки, увидел странные картины в знакомом доме и спросил: «Где мы?» Дедушка ответил: «Где мы – не знаю, а ты-то – в раю!»
Это был тысяча девятьсот тридцать девятый год, японский год В газетах писали: «Японский флаг развевается на Востоке!» Я спросил: «А что это за флаг?» Дядя объяснил: «Да так, все белое, а посередке апельсин!» Мама сказала «Если бы у меня были возможности, я бы сшила себе еще пару японских пеньюаров, в них женщина чувствует себя женщиной!» Тетки сказали: «Мало же тебе надо!» Мама сказала: «Самая изумительная опера – это „Мадам Баттерфляй", о самоубийстве японской девушки на почве любви!» Дедушка откликнулся: «Вот дура!»