Настоящая книжка Фрэнка Заппы
Шрифт:
Жили мы в армейском бараке в Эджвуде, Мэриленд. Там была одна семья — Найты, — которую отец называл «эта самая деревенская шайка». Однажды Арчи Найт повздорил с моим отцом, и дальше я помню, как папа несется к дому и кричит: «Доставай пистолет, Рози! Пистолет доставай!»
Так я впервые узнал, что у него есть пистолет (хромированный револьвер тридцать восьмого калибра, хранился в ящике с носками). Мама умоляла его не убивать соседа. К счастью, отцу хватило ума ее послушаться.
После того случая я уже знал, где лежит пистолет. Однажды я взял его с собой
Родители весьма расстроились, обнаружив, что я испортил боек.
Мамины родители владели рестораном — тоже близ Мэрилендского порта. Мама рассказывала историю о парне, который туда пришел и затеял драку. Кажется, мамин отец взял такую большую вилку, какими картофелины из кипящей воды вытаскивают, и вонзил ее парню в башку. Тот не умер — унесся прочь с вилкой в макушке, точно с антенной.
Папин отец редко мылся. Он любил сидеть на веранде, напялив на себя кучу одежды. Еще любил пить вино и каждый день начинал с двух стаканчиков «бромо зельцер».
Мамина мама не говорила по-английски и поэтому рассказывала нам сказки по-итальянски — к примеру, про «мано пелуса», волосатую руку. «Мано пелуса! Вене куа!» — говорила она страшным «бабушкиным голосом», что должно было означать: «Волосатая рука! Иди сюда!» — а потом пальцами проводила по моей руке. Вот чем занимались люди, когда не было телевидения.
Первые воспоминания детства — как я носил матросский костюмчик с деревянным свистком на шее, все время ходил в церковь и то и дело становился на колени.
Одно время, когда я был еще совсем маленький, мы жили в пансионе. Может, в Атлантик-Сити. У владелицы пансиона был шпиц, этот шпиц ел траву, а потом выблевывал что-то вроде белых фрикаделек.
Потом мы поселились в одном из тех домов, что впритык друг к другу стояли на Парк-Хайтс-авеню в Мэриленде. У нас были деревянные полы, до блеска натертые воском и покрытые видавшими виды половиками. В те времена было принято все натирать воском, пока на поверхности не появлялось ваше отражение (не забывайте, еще не было телевидения, и у людей находилось время заниматься подобной ерундой), а еще было принято вот что: когда папа приходил с работы домой, надо было бежать его встречать.
Однажды, когда папа возвращался с работы домой, мой младший брат Бобби меня обогнал и добежал до двери первым. (Дверь была разделена на застекленные квадратики.) Он ее открыл, крепко обнял папу, а потом закрыл дверь. Подбегая, я поскользнулся на половике и левой рукой пробил стекло. Я слышал, как все говорят, что надо позвать доктора и наложить швы. Я так канючил, что зашивать ничего не стали, — попросту извели на руку целую пачку лейкопластыря, и у меня остался шрам. Терпеть не могу уколов.
У меня были ужасные зубы, родители водили меня к итальянцу-дантисту, у которого имелся удивительный аппарат — нечто среднее между цепной
Родители считали, что должны ходить только к итальянскому дантисту, потому что не могут доверять никому из этих «белых» зубных врачей (неровен час окажется родичем какой-нибудь деревенщины), — так я и познакомился с гнусным доктором Рокка. В роли злого монаха в «Имени розы» он бы произвел фурор.
Папа устроился метеорологом в Эджвудский арсенал. Во время Второй мировой войны там делали отравляющий газ, а метеоролог, насколько я понимаю, определял направление ветра, когда придет время выпускать эту дрянь.
Папа приносил мне из лаборатории поиграть всякое оборудование: мензурки, оплетенные бутыли с узким горлом, маленькие чашки Петри с ртутью — с шариками ртути. И я вечно со всем этим играл. Весь пол моей спальни был в этой «гадости» — ртуть пополам с катышками пыли.
Одна из моих непременных тогдашних забав — высыпать ртуть на пол и колотить по ней молотком, пока не заляпает всю комнату. Я жил в ртути.
Когда изобрели ДДТ, отец принес домой целый мешок — он в чулане стоял. Нет, я ДДТ не ел, ничего такого, хотя папа сказал, что можно! — предполагалось, что порошок безвреден и убивает только клопов.
Сицилийские родители все делают по-другому. Если я жаловался, что ухо болит, родители заливали мне туда подогретого оливкового масла, отчего ебучая боль становилась просто невыносимой, — однако уверяли, что непременно станет легче. Если ты ребенок, на подобные темы не споришь.
Первые пять-шесть лет я прожил с ватой в ушах — желтой от оливкового масла.
Наряду с болью в ушах и астмой, меня донимал гайморит. В округе на все лады обсуждался «новый способ» лечения этой хвори. Путем запихивания радия в ноздри. (Слыхали что-нибудь подобное?) Родители отвели меня к очередному врачу-итальянцу, и хотя их намерения мне были неведомы, я особого удовольствия не ждал. У доктора было нечто вроде длинной проволоки — фут, а то и больше, — с шариком радия на конце. Он запихнул проволоку мне в нос, а там — в обе пазухи. (Вероятно, следовало проверить, не светится ли в темноте мой носовой платок.)
Еще одним новейшим чудо-лекарством был сульфамид. Зимой в доме 15 по Декстер-стрит было чертовски холодно. Стены тонкие, прямо картонный домик. Мы надевали пижамы из шерстяной фланели с клапанами на заду. По утрам, чтобы согреться, мы стояли на кухне возле угольной печи.
Как-то раз у моего младшего брата загорелся клапан на пижаме. Прибежал отец и голыми руками сбил огонь. В результате обгорели и его руки, и братнина задница. Доктор помазал ожоги сульфамидом — и следа не осталось.
Часть квартирной платы папа покрывал за счет добровольного участия в испытаниях химического (а может, даже биологического) оружия. Называлось «кожная аллергическая проба».