Настоящее напряженное
Шрифт:
Мисс Пимм удобно устроилась в первом ряду и поставила барабан на колени.
– А теперь попробуем с музыкой. Стих первый. Готовы? Раз, два…
– Омбай фала, – запел Смедли, отрывая от пола левую ногу и поднимая обрубок руки над головой, – инкутин.
Экзетер повторял его движения. Они двигались по кругу. Как ни странно, первый стих они прошли без ошибок – по крайней мере Смедли показалось, что все вышло как надо, да и старший сержант Пимм не перебивала их.
– Неплохо, – признала она, когда они выкрикнули завершающее «Хосагил!».
– Эдвард, вы пару раз забыли слова, не так ли? Капитан,
Шрам на запястье был багрово-красным, но очень аккуратным. Заурядные царапины на ноге казались куда страшнее. Он сравнил две свои руки, думая, не мешает ли ему здоровая.
– Попробуем еще раз. – Мисс Пимм снова покосилась на часы. – И повнимательнее! Мне не хотелось бы прорываться отсюда с боем. Начнем прямо сейчас и будем повторять, пока не получится. Готовы? О, чуть не забыла… Счастливого пути?
Смедли в первый раз увидел на ее лице настоящую улыбку. Она сделала ее почти красивой, чего он уж никак не ожидал, но он был не в настроении обмениваться улыбками. Он то и дело ожидал, что она разразится смехом и закричит: «С первым апреля!»
– Спасибо за пожелание, – холодно ответил он.
– Спасибо за все, – сказал Экзетер, но и он не улыбался, а мисс Пимм отозвалась на это дробью пальцев по барабану.
Смедли вздрогнул и стал ждать начала ритма. Неправильно все это! В детстве он относился к религии серьезно, потому что так поступали его родители. Вот оно… Дум-де, дум-де, дум-дум-дум… В Фэллоу он делал то, что делали все другие…
– Омбай фала, инкутин, – пел он.
В старших классах он пережил всеобщие увлечения буддизмом, атеизмом, агностицизмом и всеми прочими эзотерическими -измами, которые подворачивались под руку.
Правая нога, левая рука.
Смедли так и не понял окончательно, какой из этих -измов ему понравился больше других. Записываясь добровольцем в армию, он, не особо размышляя, проставил в анкете в графе «религия» «англиканскую церковь».
– Инду мака, саса ду.
Он всегда участвовал в церковных процессиях по воскресеньям. Во Фландрии он несколько раз молился от всего сердца, плача и моля милосердного бога, любого бога, какого угодно бога. В окопах нет атеистов…
Скачок, наклон, скачок, наклон…
Когда опасность проходила, ему всегда становилось стыдно за свою трусость и чуть меньше – за веру неизвестно в кого. Какой милосердный бог мог позволить, чтобы началась эта война – и зачем? Чтобы какие-то перетрусившие сукины дети покаялись в своих грехах?
– Айба айба нопа ду.
Какие грехи он вообще успел совершить? У него и возможности-то такой не было.
Но даже так нельзя же осквернять святое место. Даже языческий храм заслуживает уважения. Даже если бы это была хижина, даже если бы хоть один курчавый черномазый считал бы ее священной, нельзя было бы над ней так издеваться.
Голова назад, локти наружу.
Сент-Галл – христианская церковь, место, где его предки молились сотни лет. Оно достойно лучшего, чем эти непристойные позы, эти примитивные вирши.
Эхо
Это место святое. Он почти чувствует запах этой святости. Здесь молились норманны, а возможно, и англы, и саксы.
– Айба риба мона кин.
Это означает, что уже девять столетий смиренная паства преклоняет здесь колена и прославляет Бога. Одна их вера уже делает это место святым. Эта мысль вдруг напугала его. Блеснул свет. Он вскрикнул и упал лицом в траву.
Хосагил! Ошеломленный, ничего не понимающий, он поднял голову, и глаза заболели от яркого света. Он лежал в самом центре круглой лужайки размером со столовую в доме родителей, а окружающая поляну живая изгородь была цвета голубой ели со вкраплениями чего-то похожего на падуб. Он услышал чириканье, свист и уханье. Он сморгнул слезы. За изгородью взмывал к небу самый неописуемый заснеженный пик, какой ему только приходилось видеть, сиявший оранжевым на фоне сине-золотого неба. Воздух был наполнен запахом древесного дыма. Стоял вечер или раннее утро.
У него получилось! Получилось! Получилось! Да! Значит, все это правда! Он перенесся в другой мир. Трава. Странная, пахнущая мятой трава. Дневной свет. Война, Англия, отец, тетки, медали, мертвые, увечные – все это позади. У него действительно получилось. И ему не придется идти во дворец за этими чертовыми побрякушками! У него получилось, правда получилось!
Он прижался лицом к запястью и заплакал.
53
Он пришел в себя от холода и от неудобной позы – рассвет, он лежит на росистой траве. Он сел и вытер глаза тыльной стороной ладони и почти засмеялся. Он не плакал так с прошлой среды, с того самого ленча в «Черном драконе». Ну что ж, благодаря этому ленчу мир для него сделался лучше. Нет, два мира! Теперь ему нужно найти какую-нибудь одежду, пока он не заработал воспаление легких.
Получилось! Получилось!
За его спиной стояла маленькая будочка из неокрашенного дерева, напоминавшая летнюю беседку. Рядом с ней находилась единственная брешь в изгороди, через которую виднелась только усыпанная гравием дорожка и другая изгородь чуть дальше. Если допустить, что это место – не чья-то шутка, оно должно было представлять собой отгороженный от мира частный аэродром для путешественников, прибывающих в раздетом виде, – это напомнило ему о том, что в любую минуту сюда мог свалиться Экзетер, а самый центр круга пока занят.
Мисс Пимм вкратце предупредила его о побочных эффектах перехода, особенно при первом перемещении. Судороги, тошнота и состояние подавленности, говорила она, и Экзетер мрачно кивал, соглашаясь. Обычно это продолжается всего несколько минут, но это непредсказуемо, как морская болезнь. Со Смедли не случилось ничего, если не считать приступа плача. Он чувствовал себя отлично.
Поэтому он встал и дохромал до беседки. Оранжевое сияние над горой померкло, зато небо заметно посветлело. Вдали виднелось еще несколько бело-голубых горных вершин, достойных восхищения. Изгородь была достаточно высока, чтобы скрывать все, кроме ленивого шлейфа белого дыма, – наверное, от него в воздухе и стоял этот запах гари. Кто-то жег праздничный костер.