Наступление продолжается

Стрехнин Юрий Федорович

Точила душу досада: промедлил, проосторожничал, а враги ускользнули. Может быть, еще немало наделают пакостей, прежде чем кому-нибудь удастся их поймать. Удастся. А вот ему не удалось. «Шляпа ты!» — выругал он себя и в сердцах повернулся лицом к стене.

Закрыл глаза — ив памяти побежали, обгоняя одна другую, картины сегодняшнего дня: сверкающий Прут; пыльная дорога; овеваемые путевым ветром, запыленные, почерневшие от солнца лица попутчиков; молодые глаза и седые усы старого Илие; прощупывающий взгляд фальшивого майора… И, заслоняя

все эти картины, снова представилась взору тенистая, в солнечных брызгах, аллея госпитального парка, в которой еще недавно мечтал он встретиться с Леной…

Мысли о Лене не давали заснуть. Всплыла в памяти давняя зимняя ночь, неуютная койка заезжего дома, на которой он тогда проворочался до утра. Он и Лена, давно подружившиеся, вместе окончившие один институт, учительствовали тогда в разных селах и встречались редко, только во время районных совещаний. В тот раз он решил окончательно объясниться с ней…

Не спится. «Покурить, что ли?» Поднялся, вынул портсигар. Щелкнула открывшаяся крышка. Матей, лежавший на диванчике лицом к стене, обернулся.

— Закурим? — предложил Гурьев.

— О, да! — Матей поднялся, неторопливо взял предложенную папиросу.

Оба прикурили от лампы.

— Что-то сон не идет! — Гурьев выпустил изо рта тонкое колечко дыма.

— Да… — осторожно стряхнул пепел Матей. — Сегодня Мэркулешти — есте война! Без бомба. — Он признался: в селе надеялся забыть о войне, обрести покой. Но где он? И здесь все напряжено, все ждут больших перемен…

— Скажите, — осторожно спросил Гурьев, — вы совсем решили остаться здесь?

— Да… — не сразу ответил Матей.

— А на завод не тянет обратно? Вы же столько лет там проработали…

— Работа… А дом? Дом — нет! Семья — нет… — в глазах Матея блеснули слезы. Глубоко затянулся, с силой выдохнул дым:

— Дракул американ! Вот так, — он показал глазами на тающую в воздухе струю папиросного дыма, — вот так: дом, жена, сын, жизнь… в такой дым.

— А завод, товарищи по работе?

Матей ничего не ответил.

«Растравил человеку недавнюю рану!» — попрекнул себя Гурьев.

Подошел и сел рядом:

— Что ж, Матей… Не у вас одного… А надо жить. И каждый свое дело делать должен… — и оборвал: «Не так я говорю, не то».

Такое случалось с ним уже не первый раз: хотелось найти слова целительные, смягчающие боль для человека, которого было жаль от всей души, а вот не мог найти, и страдал от этого, и сам себя называл бесчувственным, равнодушным.

Нередко люди, которые недостаточно хорошо знали Гурьева, считали его несколько суховатым, даже черствым.

Отчего он казался таким?

Конечно, не потому, что много пришлось ему за военные годы видеть человеческих бед, искалеченных судеб, смертей. Наоборот, это приучило его, как и всякого нормального человека, быть более чутким к людскому несчастью.

Казался «сухарем» он по другой причине. Издавна был он мнителен, замкнут и застенчив: с ранних

лет оставшись сиротой (отца расстреляли колчаковцы, а мать умерла вскоре), рос он в чужой, неласковой семье, у дяди, не очень-то охотно взявшего мальчишку на воспитание. О жалостной доле «сиротинки» любили поговорить разные деревенские тетушки и кумушки, соседи и соседки. Утешения только ранили мальчику душу, нередко он угадывал в них неискренность и фальшь — и с детства Гурьев стал до мнительности нетерпим к ним. Может быть, поэтому ему часто казалось, что и человек, которого он сам начнет утешать в трудную минуту, может вдруг не поверить в подлинность теплоты слов, в искренность соболезнования. Чтобы поверил, нужны какие-то особенные, наверняка сказанные слова. А их не так-то легко отыскать.

Вот почему и сейчас, досадуя на свою беспомощность, молчал он, а ведь как близко было ему горе этого малознакомого человека! Но может быть, такое дружеское, «понимающее» молчание не менее значимо, чем самые красноречивые утешения?

Он сидел, не говоря ни слова, только глядел на склоненное, с опущенным взглядом, лицо Матея и, хотя в эту минуту не видел его глаз, понимал: этот человек ощущает его безмолвное сочувствие.

Матей поднял голову, медленно спросил:

— А вы… есте жена?

— Есть! — Гурьев расстегнул карман гимнастерки и вынул фотографию, аккуратно завернутую в целлофан: — Вот.

— Бомба — нет?

— Жена жива и здорова.

Матей осторожно взял карточку. С нее глядела женщина с аккуратно уложенной венчиком косой, с упрямым и в то же время добрым ртом, со строговатыми и словно спрашивающими темными глазами.

— Ундэ есте? — Матей бережно возвратил фотографию.

— На Урале работала. Теперь будет работать на Украине.

— Работа? Офицер плата — мало?

— Да разве только ради платы? Для души работа нужна.

Матей недоумевающе пожал плечами. Его жена, когда была девушкой, работала. Но когда они поженились, она оставила работу и занялась домашним хозяйством. Зачем ей трудиться на чужих, когда нужно все делать для себя?

— Эх, Матей, — Гурьев положил руку ему на плечо, — поймите: у нас никто не работает на «чужих».

— У вас работа на фабрика — как на свой двор? Да?

— Вот именно.

— О, у вас… Романия — не так.

— Нет, но будет. А почему бы вам, Матей, в Плоешти не вернуться? Здесь вы, я вижу — не в своей тарелке.

— Тарелка? Фарфорита? [28]

— Это по-русски так говорится… Давайте-ка спать все же…

Матей лежал, отвернувшись к стене и закрыв глаза. Но после разговора с русским офицером сон не шел к нему. Многое всколыхнул в его душе этот короткий разговор.

28

Тарелка (рум.).