Наталья Гончарова

Старк Вадим Петрович

Наконец, 5 июля Наталья Николаевна пишет Петру Петровичу: «Сегодня или завтра ты получишь мой портрет; отчасти я сдержала слово, так как я не имею возможности приехать в Ригу сама, то меня заменит мое изображение; и, право же, я послала тебе очень хорошенькую женщину — все, кто ее видел, находят большое сходство — это мне очень лестно и позволяет думать, что мое стремление иметь успех у тебя (клянусь тебе — я не желаю других успехов) не так уж нелепо». Она подробно излагает мужу историю появления портрета: «Макаров, автор этого сюрприза, ждет с нетерпением, какое он произведет на тебя впечатление. Я должна тебе рассказать, как любезно предложил он мне свои услуги, чтобы вывести меня из затруднения, в котором я оказалась с дагерротипом и фотографией на руках, из которых ни один не удался. Он пришел однажды утром работать над портретом детей, и мне пришло в голову посоветоваться с ним, нельзя ли подправить мою фотографию. Я спросила его, не может ли в этом помочь Гау. Он ответил, что может быть, а затем, глядя на меня так пристально, что это меня удивило, он сказал: „Послушайте, сударыня, мне так симпатичен ваш муж, я так его люблю, что буду счастлив помочь вам доставить ему удовольствие. Позвольте мне заняться вашим

портретом — я схватил характер вашего лица, и вашу голову мне легко будет изобразить на полотне“. Ты можешь себе представить, что я не заставила себя упрашивать, так как я была огорчена оказаться ни с чем после стольких стараний. Он назначил сеанс на другой день, был трогательно точен, три дня подряд я позировала, он меня не утомлял, делая перерывы, и мой портрет был окончен удивительно быстро. Я спросила его о цене. Он не захотел назначить, прося принять его как дар, который он счастлив тебе поднести. Не забудь выразить ему твою благодарность, которую я не премину ему передать. Мы расстались самым дружеским образом, и он обещал время от времени навещать нас».

Это был погрудный портрет Натальи Николаевны с поворотом влево в открытом платье и с прозрачной газовой накидкой. 20 июля она отвечает на письмо мужа, уже получившего ее подарок: «Вот я дошла до вопроса о портрете и счастлива, что он доставил тебе удовольствие. Александрина сделала те же замечания, что и ты. Она нашла, что нос слишком длинный, и сказала это Макарову, который и внес значительные изменения, и стало гораздо лучше, чем было. Выражение рта, по словам тех, кто видел портрет, не совсем удалось, и всё же это один из лучших моих портретов; ты можешь говорить, что художник мне не польстил, но я нахожу, что я изображена такой красивой женщиной, что мне даже совестно согласиться, что портрет похож, и меньше всего я могу сказать, что на портрете я не так красива, как в действительности. По-моему, это чрезвычайно изящная картина, на которую приятно смотреть, за исключением тех некоторых недостатков, которые в ней находят и о которых я судить не могу». Кокетство, свойственное Наталье Николаевне, дает о себе знать и в этих строках, и в следующих: «Что же касается до офицеров, которые находят, что портрет мне не польстил, то я им не верю: ты можешь находить это, потому что ты ослеплен любовью ко мне, — они же говорят это единственно для того, чтобы доставить тебе удовольствие и польстить тебе в том, что для тебя всего дороже — просто я красавица на портрете. Я и не желаю быть более хорошенькой». Еще через два дня она пишет в письме, которое, очевидно, становится частью ее своеобразного дневника в письмах: «Сосредоточься на любовании моим портретом — Макаров обратил меня в такую красивую женщину, что ты легко можешь питать иллюзии своей любви, благо с тобою нет реальности, могущей их ослабить».

После получения от мужа еще одного письма Наталья Николаевна пишет ему 6 августа: «Упрекая меня в ложной скромности, ты делаешь мне комплименты, которые я принуждена принять и благодарить тебя за них, рискуя навлечь упрек в тщеславии. Что ни говори — этот недостаток был всегда чужд мне. Свидетельница моя горничная, которая видела, что, уезжая на бал, я никогда не бывала довольна своею особой. — Ты и тут усмотришь чрезмерное самолюбие, но ты ошибешься. Где та женщина, которая равнодушна к своим успехам, но я клянусь тебе, я никогда не понимала тех, кто создал мне некоторую известность. Но довольно об этом. Ты не захочешь мне верить, я не смогу переубедить тебя, а тема слишком опасна, чтобы не показаться самодовольством, смешным в мои годы». На следующий день пришло очередное письмо мужа с комплиментами в ее адрес. Она отвечает: «Я краснею, читая восторженные слова, которые ты расточаешь мне как настоящий возлюбленный. Ты так взвинтил свое воображение, будучи окружен моими портретами, из которых один прекраснее другого, что, даю тебе слово, я без ложной скромности боюсь, что когда я буду подле тебя, то очарование, которым ты меня украсил, исчезнет перед действительностью, обремененной тридцатью семью годами». Еще через три дня Наталья Николаевна написала: «Я думаю, мне будет трудно предстать перед твоими глазами более красивой, чем какой ты меня оставил. Я вышла из возраста, когда хорошеют, и счастлива, если время не приносит мне новые морщины, — это тоже плюс, ибо всякое изменение будет только невыгодно. Довольствуйся тем, что найдешь меня такою, как я была, и не рассчитывай на лучшее».

Она рассказывает мужу и о своих появлениях в обществе. Например, в письме от 18 августа речь идет о вечере на даче графов Лавалей: «Я была в белом кисейном платье, с короткими рукавами, кружевной лиф, лента и кушак пунсовые, кружевная наколка фасона той зимы с белыми маками и зеленью, твоя кружевная мантилья. В минуту отъезда Александрина отдала мне свой подарок ко дню рождения — очаровательную лорнетку. — Она дала мне ее вчера, потому что моя была весьма мало элегантна. Когда мы приехали, гостей было уже много. Был обед, и дипломатический корпус находился налицо. Твоя старая жена, как лицо незнакомое, привлекла всеобщее внимание, и все наперерыв старались рассмотреть меня поближе». В том же письме она сообщает, что после семнадцатилетнего перерыва возобновила знакомство с графиней Е. К. Воронцовой, которая также была гостьей Лавалей: «Она не могла опомниться; „никогда, сказала она, я бы не узнала вас, потому что, даю вам слово, вы и на четверть не были так красивы, как теперь. Я бы затруднилась дать вам сейчас более 25 лет. Вы показались мне тогда такой тщедушной, такой бледной, такой маленькой, но ведь вы удивительно выросли“. Вот уже второй раз этим летом мне говорят это».

Лето 1849 года для Натальи Николаевны оказалось насыщенным светскими успехами, которые невольно напоминали ей о давно прошедших временах. В письме от 21 августа она похвасталась мужу: «Тетка рассказала мне, что я произвела огромное впечатление на бывших у нее иностранцев. Итальянец Ригина провозгласил меня самою красивою из всего общества у Лаваль, что еще немного стоит; впрочем, я забываю, что там были две красивые особы — Барятинская и Бжинская».

Частые выезды в этот сезон не были так уж нужны самой Наталье Николаевне — она впервые вывозила старшую дочь Марию. В письме от 23 августа она пишет о том, как на вечере у графов Строгановых

приняли ее с дочерью: «Мои предполагаемые успехи мне ничуть не льстят. Я выслушала по обыкновению массу комплиментов, никто не хотел верить, что Marie моя дочь. Слушая все это, я могла бы вообразить, что я одного с нею возраста». На этот вечер она надела новое платье из красной клетчатой материи: «Я была в только что сшитом клетчатом платье, которое ты подарил мне в прошлом году, на голове маленькая кружевная наколка с синими и оранжевыми лентами — подарок тетушки к именинам; черная кружевная мантилья».

Получив в одном из писем мужа ревнивые слова в ответ на ее рассказ об ухаживании какого-то француза, Наталья Николаевна уверяет его: «Ты стараешься доказать, мне кажется, что ревнуешь. Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего русского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое глубокое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст дает женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, всё только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж. Я тобою довольна, ты — мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».

Это письмо написано 10 сентября 1849 года, вскоре после того, как Наталье Николаевне исполнилось 37 лет. Совершенно очевидно, что в нем промелькнула тень другого происшествия, и Ланской должен был понять, что за словами о неведомом французе, оказывавшем знаки внимания его жене, скрыто воспоминание о Дантесе. Упоминание о возрасте конечно же возникло по невольной ассоциации, которую вызвало письмо Ланского: Наталья Николаевна достигла того возраста, в котором ушел из жизни Пушкин.

Летом 1849 года, когда Ланские были в длительной разлуке, они передавали свои чувства в письмах: «Благодарю тебя за заботы и любовь. Целой жизни, полной преданности и любви, не хватило бы, чтобы их оплатить. В самом деле, когда я иногда подумаю о том тяжелом бремени, что я принесла тебе в приданое, и что я никогда не слышала от тебя не только жалобы, но что ты хочешь в этом найти еще и счастье, — моя благодарность за такую самоотверженность еще больше возрастает, я могу только тобою восхищаться и тебя благодарить».

Возможно, Ланской хотел бы прочесть строки, в которых выражались бы более пылкие чувства. Но она объясняет: «Ко мне у тебя чувство, которое соответствует нашим летам; сохраняя оттенок любви, оно, однако, не является страстью, и именно поэтому это чувство более прочно, и мы закончим наши дни так, что эта связь не ослабнет».

Ко времени отсутствия Ланского в столице относятся заботы Натальи Николаевны совсем иного свойства. Она взялась хлопотать об арестованном по делу петрашевцев Исакове, сыне или родственнике петербургского книгопродавца Я. А. Исакова, в будущем издателя сочинений Пушкина. Она сообщает мужу о своих действиях, предпринятых по этому делу через братьев Дубельтов, сыновей начальника штаба корпуса жандармов: «Это некий молодой Исаков, замешанный в заговоре, который был открыт нынче летом. Мать его в совершенном отчаянии и хочет знать, сильно ли он скомпрометирован и держат ли его в крепости по обвинению в участии или для выяснения дела какого-нибудь другого лица. Орлов, к которому я обратилась, заверил меня, что он не должен быть среди очень скомпрометированных лиц, поскольку старый граф не помнит такой фамилии и она не значится в списке. Я передала это через г-жу Хрущеву матери, но она не успокоилась и меня попросила предпринять новые шаги. Так как Михаила сейчас нет, я принялась за Николая Дубельта, который явился по моей просьбе с большой поспешностью и обещал завтра принести ответ». На другой день, как пишет Наталья Николаевна, «дело молодого человека счастливо окончилось, он на свободе с сегодняшнего утра».

После свадьбы с Ланским материальное положение Натальи Николаевны значительно улучшилось, хотя она и лишилась назначенной Николаем I пенсии в пять тысяч рублей, выплачивавшейся до ее второго замужества. Дети же продолжали получать по полторы тысячи рублей. По-прежнему Наталья Николаевна имела ежегодно 2300 рублей процентов с капитала от издания собрания сочинений Пушкина. Ей также следовала доля с доходов от Полотняного Завода, но теперь она не так настойчиво осаждала просительными письмами братьев — старшего, Дмитрия Николаевича, а после его смерти в 1860 году — Ивана Николаевича, ставшего распорядителем семейного майората. Формально за ней числилась подмосковная вотчина, которая словесно была завещана ей покойной Екатериной Ивановной Загряжской, но реально, как мы помним, она управлялась теткой, графиней де Местр, вплоть до ее смерти. По завещанию, оставленному Софьей Ивановной, пожизненное пользование ее состоянием оставалось за ее мужем, а после его кончины отходило полностью, минуя детей Натальи Ивановны, другому ее племяннику, графу Сергею Григорьевичу Строганову. Он должен был выдать Наталье Николаевне давно обещанную ей подмосковную.

После смерти де Местра пришла пора исполнить волю Екатерины Ивановны, которую практически нарушила ее сестра. Граф Строганов, к полному недоумению Натальи Николаевны, потребовал от нее уплаты половины долгов покойной, хотя ему доставалась львиная доля наследства, в том числе Кариан, где родилась Наталья Николаевна. Она категорически отказалась от такого условия передачи ей положенного наследства, заявив, что скорее откажется от него, нежели пойдет на это. Между тем оказалось, что Софья Ивановна неправильно с юридической точки зрения изложила свою последнюю волю. Она написала в завещании, что отдает графу Строганову ту часть своего имения, которая досталась ей от отца; но почти всё, чем она владела, досталось ей от дяди и сестры. Братья Гончаровы, чтобы защитить права Натальи Николаевны, готовы были затеять судебный процесс, который, вероятнее всего, выиграли бы. Поняв это, граф Строганов пошел на мировую — предложил Наталье Николаевне сто тысяч рублей отступного, но только при условии уплаты половины долга по наследству. Наталья Николаевна долго сопротивлялась, но в конце концов склонилась на уговоры братьев. Ее муж внес требуемые графом Строгановым 50 тысяч рублей, но купчая на имение и 500 душ крестьян по настоянию Натальи Николаевны была совершена на его имя. С семейством Строгановых они прекратили с той поры всякие сношения.