Наташин день

Белозеров Андрей

— Выпить надо, пожалуй. водочки.

— Выпей… спрячься от жизни, — тихо, бесцветно сказала жена.

— Почему спрячься-то сразу… это, типа, обезболивающее.

— Мы у Васиньки сына убили, а ты хочешь, чтоб без боли всё прошло.

Сергей Викторович заглянул в Наташино лицо: напряжённо поджатые губы, нехороший блеск в глазах. Приближалось. Сергей Викторович насторожился.

— Ох, полодиннадцатого уже, магазины закрылись, — говорил он, ища перемен на её лице, — без водочки, видно, придётся… да? полторушку крепкого возьму и нормально, пусть другие за котят болят, уж лучше так… пять минут попырхался, да только — не всю жизнь по помойкам на морозе. разве нет?

Молчала Наташа — перемен не было.

И вдруг обернулась, глаза оттаяли, словно вынырнула

Наташа из холодных вод каких-то северных, где лежала она обмылком льда, вынырнула и ласково по мужу взглядом пробежалась.

— Ты и ребёнка нашего так… — сказала она, не обвиняя, робко, сама виновато улыбаясь оттаявшими и от того потёкшими в два ручейка глазами.

Сергей Викторович хотел было помрачнеть, но оказалось, что и так мрачен дальше некуда и просто холодно отвечал ей взглядом. Выговорил, наконец:

— Я ждал, что ты так скажешь. Только зачем это.

Приближалось… год Наташиной тьмы с пауками, вгрызающимися в пах, и кровавыми мальчиками. Тьмы, ставшей общей. И он огляделся. За беготнёй, топлением, странное место, в котором он жил, как-то размылось, оказалось не в фокусе, но теперь вернулась резкость очертаниям — особая такая резкость. И вот, допустим, кресло стоит, и само оно, как в дымке, а то, что подрано оно кошками, нитки висят и вытерты до бежевых плешей подлокотники — очень чётко видно. И столик журнальный, сам по себе — ничто, но вот покосился он, и этот угол, насколько он покосился, видно, и очень видно, что из щелей, его перекошенных сочленений — шканты редкими зубами желтеют. А поверх столика: и с обшарпанными краями газетки, и книги — такие же, и бутыльки с лекарствами и косметическими средствами, и даже пустая коробка от конфет. Все они отдельны и лезут в глаз.

Разруха. Разруха ползла из всех щелей и углов. Уж сколько они бились с ней, выметая, разгребая пятачки для жизни, но разруха забирала своё, раз за разом, как пустыня пожирает незащищённые дамбой оазисы. Наташа всё покупала отчаянно какие-то безделушки, чтобы сдобрить жизнью их дом, их гнёздышко, сделать его под себя. То куклу фарфоровую купит и поставит на полку — а у неё отломится нога, сама она скривится на бок, и всё — она уже оборотень, слуга разрухи, с которой боролась Наташа. Или принесёт красивых бутылочек, статуэток, ароматическую лампу из глины и рамочку под морёное дерево, вставит туда супружную фотку, и вперёд их, на передовую, как солдат в бой, а к вечеру они уже переметнутся на вражью сторону, став неприступной грудой хлама, пополнив полчища разрухи. Разрухи, однажды изошедшей из Наташиного чрева и основательно здесь осевшей.

Сергей Викторович сказал монотонно, но отчётливо:

— Тысячи людей сделали и сделают это. И проживут долгую счастливую жизнь. Это был не только мой, но и наш выбор. Зачем ты всё время возвращаешься.

А она слегка наклонила голову, прищурилась, только видно и ждала, чтобы выдать:

— Тысячи людей, говоришь. А в блокадном Ленинграде тысячи людей ели кошек и друг друга. А в Поволжье на базаре торговали человеческими головами, чтобы суп понаваристей. А ещё в Ленинграде была одна интеллигентная семья — мама и дочка. И любимый кот, которого холили и лелеяли. И однажды, когда совсем стало туго, мама сварила из него суп. Приходит девочка домой, вкусным пахнет, только кот почему-то не встречает. А девочка была учёная в университете, и библиотека у них, как у приличных интеллигентов была большая, она не стала есть кота, она нашла в книжке рецепт быстродействующего яда, сделала его в домашних условиях и убила себя. И через душу не переступила… А я… я — да. Сделала наш выбор.

Наташа горько усмехнулась.

Сергей Викторович посмотрел на жену всё тем же неотвязным зрением: на лице её словно прилепили маску из теста, маску не присущей ей чужеродной мимики, нашлёпки на скулы и надбровные дуги. Тесто мялось, хмурилось, горько усмехалось. А Наташи за тестом он не видел и не чувствовал. Горько было ему от этого осознания, потому что Наташа была, где-то была — живая прежняя, и иногда в душевном отчаянье, истосковавшись по Наташе, словно бы руки он из души своей проращивал

и шарил ими словно бы в пустой тёмной комнате, хотел отыскать свою Наташу, но везде была пустота, и оставалось ему только вот это тесто.

В это мгновение лампочка в люстре ярко полыхнула и погасла.

Сергей Викторович закрыл ладонями лицо:

— Всё. Хватит. Я за пивом. Не хочу больше ничего. У меня завтра сложный день, сдача полос. Разговоры ничего не стоят, а конкретный день, за который я в среднем зарабатываю пятьсот рублей, — стоит. Стоит в среднем пятьсот рублей.

Но полторушка «девятки» не дала нужного результата. И вроде жена больше не донимала — лежала лицом в подушку на диване в зале. Опьянения как такового не было — распухла только голова, и тупость в голове образовалась окончательная. Половину только и отпил. И думалось: зачем всё это? Зачем? Совсем некстати вся эта мелодрама. Завтра сдача телепрограммы. Поиграть даже некогда будет. Но вот где-то к трём дня сдадим, и тогда можно поиграть. 13-ый уровень у меня. А это непросто, полгода как минимум надо, чтобы с 12-го на 13-ый уровень переползти. И лычка старшего сержанта, а это надо 150 геймеров убить в пвп-боях. И ещё 100 надо будет побить до лычки младшего лейтенанта. А ведь люди есть — до полковников дожили — по две тыщи набили, и все ведь умные, у всех тактика, стратегия, хитрость, попробуй обойди. А сколько я набиваю? 3 в день… если где-то 4 раза в неделю играть, то 12 в неделю… Это значит 2 месяца мне до лычки младшего лейтенанта. И опыта где-то по 30 тыщ в день набиваю, а 4 раза в неделю — 120 получается в неделю. А с 13-го левела на 14-ый скакнуть это надо 4 миллиона. Это значит примерно 480 в месяц, эх, короче, месяцев 10 ещё, чтоб на четырнадцатый, если серьёзной прокачкой не заниматься.

С такими мыслями и спать лёг — лейтенантом стану, броню куплю модифицированную в статы… Вот он — замглавы клана, начальник боевого отдела, злостный фрагоруб со звёздочкой на погоне. Но снилось ему иное.

Ему снилась комната. Побелённая, но давно — в голубизну извёстки въелась чернота, и сами стены были неровными, да и побелка была никудышная — по всей плоскости выпуклые мазки и комочки. На стене висел осколок зеркала — весь в каплях извёстки. Сергей Викторович заглянул в него и увидел своё отражение, и что обильно течёт двумя ручейками у него кровь из носа. Плохой сон, подумал Сергей Викторович и резко, с усилием воли, проснулся. Сразу метнулся к Наташе — она ведь где-то там, наверное, в зале.

Щёлкнул выключателем да вспомнил, что лампочка сгорела. Но всё и так видно — фонари меж распахнутых штор. Она лежала на паркете возле двери, вытянувшись. Вдоль дивана лежала. Лицом в пол. Сергей Викторович даже не испугался — должна быть живая, не зря я проснулся.

Но что было с ней. Он склонился. И не сразу увидел, что тянется от её шеи к дверной ручке что-то. Это был её любимый домашний лифчик, когда-то розового, а теперь застиранный, грязно-сизого цвета, как та пуповина. Он довольно долго не мог понять, что с Наташей, ибо лифчик вонзился в кожу на шее, спрятался под скулами, а дальше — под волосами, как будто и не было ничего. А когда заметил из-под гривы волос тянущуюся эту зловещую пуповину, холод прострелил по позвоночнику Сергея Викторовича, и опять возгудела в нём утраченная сила, он схватился за дверную ручку, скрутил её и снял петлю, и потом уж стал расслаблять погрузившуюся в плоть лямку.

— Наташенька, милая, как же ты посмела.

Он перевернул её лицом вверх. И замер на миг, задохнулся от её красоты, благородного её лежания, словно во хрустальном гробу. Потом шлепки по щекам. Она ожила, закашлялась, прямо как в фильмах это бывает с повешенными.

— Зачем ты проснулся… — просипела она, — не могу говорить.

А потом долго сглатывала громко хрустящей, словно испорченный механизм, гортанью и кашляла.

— Как ты могла. я ведь не смогу без тебя.

Слёзы безболезненно легко излились широкими струями из Сергея Викторовича. Наташа даже слабо улыбнулась, ибо на неё эти струи и пролились. Из мёртвой принцессы она медленно оживала в беззащитного, замученного болезнью ребёнка.