Наташин дневник
Шрифт:
Отвечаю и пристально разглядываю незнакомку. Маленькая она, плотная и одета во все черное, как монашка. Смотрит на меня так, точно несколько лет со мной знакома, а глаза у нее так и бегают. На губах улыбка – такая ласковая, приятная. Да и лицо как будто симпатичное. Только глаза ее не очень мне понравились: уж чересчур быстрые, пристальные.
Как услышала она, что Домна Степановна и Петр Сидорович чужие мне люди, так вся и всполошилась:
– Вот уж верно, что иной раз чужие получше других кровных будут. И заботы больше, и сердечности. А вы, барышня, далеко ли едете и почему одна-одинешенька, такая молоденькая?
Я
Посмотрела она на меня удивленно и сказала:
– Как же платить некому? А одеты вы так хорошо, совсем как барышня с достатками…
– Нет, я не с достатками, а одета так потому, что любил меня дедушка и старался, чтобы я от прочих гимназисток ничем не отличалась. А денег у меня, кроме пятидесяти рублей, что выручено от продажи нашей обстановки, ничего нет.
– Ах, ах, моя бедняжечка! – всплеснула руками женщина. – Вы такая молоденькая, а уже с горем злосчастным знаетесь! Жаль мне вас сердечно, милая барышня, так жаль, что и сказать не могу. Вы очень похожи на дочку мою покойную, на Сашеньку, та такой же красавицей была.
– Ну, какая же я красавица…
– А то нет, скажете? Посмотрите на себя в зеркало.
Неловко мне было слушать ее речи. Ни когда мне никто подобного не говорил. Стала я свою соседку разубеждать, и разговорились мы с ней незаметно.
Она мне обещала свой адрес дать, приглашала как-нибудь в праздник прийти к ней, кофейку попить. И все, между прочим, беспокоилась в разговоре насчет железнодорожного воровства.
– Сколько их, этих вагонных жуликов в наше время развелось, не приведи Господи! – вздыхала она. – Так и читаешь в газетах: там обокрали да тут обворовали в вагоне того да этого. Еще что придумали лиходеи-воры бесчестные: усыпят сначала да и вытащат из карманов все, что понравится!
– Так зачем же в карманы ценное класть? – удивилась я.
– А то куда же, как не в карманы?
– Да вот я, например, деньги на груди везу, через шею повесила на шнурке мешочек, а в нем деньги.
Она так и привскочила:
– Да что вы, деточка! Да нешто можно это? Так еще опаснее везти.
– Да как же так? Что же делать? – растерялась я.
Но спутница сразу надоумила меня, что делать.
– Вы, – говорит, – барышня моя милая, снимите вашу денежную хранильницу с шейки и мне передайте. А я ваше добро вместе с моим сберегу. Вы-то устали, вам выспаться надо, а я-то уж от Москвы отоспаться успела и больше ни за что не усну до утра. Да вы не беспокойтесь, золотко мое, спите с Богом!
Послушалась я ее, сняла мешочек с шеи и передала ей. Она его вместе со своим кошельком за чулок спрятала. А я закуталась в свой старенький байковый платок да так и заснула, подсунув под голову маленькую подушечку-думку, подаренную мне на прощание Соней Измайлович.
Сладко спалось мне под равномерный стук колес, даже не слышала, как останавливался поезд на станциях, как суетились кондукторы, как снова трогались вагоны, как приходили и уходили пассажиры.
Проснулась наконец, открыла глаза, гляжу: совсем уже светло, пассажирки, которые в одном отделении со мной ехали, давно поднялись и
– А где же вчерашняя моя спутница? – вырвалось у меня.
– Какая спутница? – вскинула на меня удивленные глаза дама.
– Да та, что на монашку похожа… В черном платье, полная, пожилая…
– Ах, вы про эту. Она еще в Бологом сошла. Мы на ее место и сели.
– Да как же так, Господи!
– А что такое?
Я рассказала, как обманула меня и обобрала незнакомка. Все наше отделение слушало мой рассказ. Я была очень взволнована происшедшим, так что мне не могли не поверить. Видимо, очень уж расстроенным было мое лицо, потому что ехавшая рядом другая дама вынула портмоне и подала мне рублевую бумажку.
– Извините, – сказала она, – что мало, но больше не могу. Но нельзя же вам без гроша оставаться!
За ней еще двое мне денег предложили. Только меня всю залило стыдом от этого, я вся красная сделалась и отказалась.
– Спасибо, не надо мне денег, у меня еще есть, будет на что доехать.
А на самом-то деле ни копейки у меня нет, все до последнего гроша отдала на сохранение. Хорошее вышло сохранение!
Пристроилась я кое-как у столика и записываю все это наспех карандашом в дневник. Скоро уже Питер. Что я буду делать без гроша в кармане? Хорошо еще, что есть чем перекусить, но уж извозчика не на что будет взять и придется корзинку на руках тащить.
Но пусть лучше так, чем у добрых людей побираться даровыми рублями! Дедушка бы за это по головке не погладил. Действительно, нельзя же быть такой простофилей, рохлей.
Боже ты мой, как досадно, что все так случилось!
10 октября. Поздно ночью
Двух недель еще не прошло с того утра, когда я, обворованная, сделала последнюю запись в дневнике, а кажется, целая вечность с тех пор минула, столько пережить пришлось. Все по порядку расскажу, день за днем. Все запишу, хоть и мудрено писать в этой полутьме.
Сижу я сейчас на ларе, в который дворник складывает на день дрова, в большой неуютной кухне. Единственное ее окно выходит на черную лестницу, а на лестнице всегда до двенадцати ночи горит керосиновая лампа. Благодаря этой лампочке и видно кое-что на кухне (днем и вечером здесь горит электричество). Окно, если занавеской не задергивать, пропускает достаточно света, и писать можно, потому что дровяной ларь [12] , на котором мне велено стелить себе постель, стоит у самого окна. Ночью в кухне ужасно холодно: топить перестают рано, потому что дрова свои, не хозяйские, а ужин мы себе разогреваем на керосинке.
12
Ларь – большой деревянный ящик с крышкой для хранения различных припасов.