Натюрморт с часами
Шрифт:
(Бабушка еще жива. Она в доме престарелых, недалеко от Штранда, и обрела покой. Раздумывает, не выйти ли замуж. Как-то прислала письмо с отпечатком своих губ в помаде).
В городе полно собак, я не знаю, к чему это. Ребенка нельзя выпустить на улицу. Ногой ступить нельзя, чтобы не влипнуть в собачье дерьмо.
Виноградник Иовановичей в Карловцах
Ого, вот и наш бенефициар, — Коста слышит, как немного в стороне раздается низкий голос. Ускоряет шаг, но тем самым как бы усиливает шум из тени. Он нерешителен: если остановится поприветствовать и тем самым прекратить крик, он потеряет из виду
Коста выдохнул, направился к пустым рыночным прилавкам, на которых сидели двое знакомцев из клуба литераторов, один — не может вспомнить, как зовут, а второй — Петко, директор будущего театра. Потягивают из бутылки, которую предлагают пришедшему. Он с отвращением делает глоток.
Посмотри на нас, — предостерегли его пьяницы, — посмотри на двух литературных поденщиков. А ты откуда приехал?
А, что? Из Карловцев… — пробормотал Коста. — А ты? — спросил он директора, который был с непокрытой головой.
Я пролетел. — отмахнулся тот.
Что так быстро? — задел его Коста., - Вот как это быстро случается. Он хотел спросить, что будет с драмой, с его деньгами, с ним самим, в конце концов, но пока машинально отпивал из бутылки, а ракия расползалась мурашками по пищеводу; он понял, что это было бы то же самое, как ждать ответа от крестьянина, который приподнялся с прилавка (с лицом, на котором мешки оставили отпечаток-клеймо) и изумленно моргал, разбуженный в своей деревне.
Я тебя, как человека спрашиваю, что будет со старухой, с нашим домом, — напирал тот, второй, державшийся за руку Петко, которая его успокаивала, — надо разобраться раз и навсегда, что будет с нами.
А от меня вы чего хотите? — огрызнулся и Коста, — думаете, я все знаю?
Что станет с теми людьми, — смягчился крикун…
С какими людьми?
С теми несчастными. С виноградника.
Мы там были, — объяснял бывший директор, — втроем, ты же знаешь, комиссия… Мария уехала раньше…
Я к этому не имею отношения, — отпирался Коста.
Ничего, ничего, — директор как бы на что-то намекал. — Но там беженцы. Дети. Появился и какой-то бывший владелец, который живет с цыганами в таборе… Представляешь, мы сначала наткнулись на могилу. Человек, лошадь? Разве что полицию не вызвали. Вокруг бегал их голозадый ребенок. Мы говорим — уберите ребенка. Там, во Дворцовом саду, такого изнасиловали, убили. Знаем, отмахиваются, но и ребенок стал крепче от такой ситуации. Успокойте же собак, говорим. А они — да они не опасные. А собаки дикие, целая стая. Не бойтесь, они спят с нами, — показывают на дома. Заходим. Что тебе сказать, дома, ну, как-то можно перебиться. Есть ли блохи? Нет, только комары. Тучами, заразы, налетают с Дуная, а мы жжем костры, прячемся в дыму.
Видим дверь в подвал, взломанную. Есть ли вино, интересуемся, показываем пальцем. Ай, старое вино, хи-хи. Унесли, выпили… А вон ракия. Знаешь ли ты, друг, ее язык?
А что это за картины? — вежливо так спрашиваем. Там целая куча. Ребенок притащил, из того подвала. А они чего-то стоят? — спрашивают. Мы думаем, ничего. Переглядываемся. Просто упражнения, точно. Поворачиваю одну, написано Рассказы о слабости.
Если бы они чего-нибудь стоили, разве бы их тут так оставили, все слегка сомневаемся. Посмотри, какие некрасивые, цвета-то какие, страшные, господи помилуй, так мог бы и этот ребенок. Подождите, мы на жизнь мусором зарабатываем, разное ценное находим. — Мы, например, — улыбаемся заговорщицки.
В комнату заходит старик, сразу видно — господин. Называет какое-то имя. Это они, — шепчут, наши, так сказать, хозяева. — Ах, литераторы, — говорит старик, — дорогие коллеги, что нового в литературе? Спрашивает на полном серьезе, мы давимся от смеха.
Он подождал, пока мы отсмеемся, и спокойно заметил: я вижу, вы трогали картины Богдана. Чьи картины? — спрашиваем. Он их молча складывает. — Чьи картины? — Он что-то пробормотал, себе под нос, о свиных сердцах, или нам показалось. Надменный старец начинает здорово действовать нам на нервы.
Как звали того художника-самоучку, который прикончил малышку Еву, — спрашивает. — Фекете, — говорю я, — Фекете Ласло, нет, не он. И это рука убийцы, только посмотри, — говорит старик, не меняя выражения лица. Мы решаем его игнорировать.
А откуда же вы, братцы, — спрашиваем. — Эх, откуда… Беженцы мы.
Беженцы, беженцы, — соглашаемся мы, а что тут скажешь?
* * *
Слушайте, — говорит Джордже Яйчинац, вдруг выпрямившись, — я знаю. В ту войну я ничего не делал. Я не заметил никакой разницы, с места не сдвинулся ни один листик, ни одна пробка, ни один колосок или тень. Я пребывал в состоянии полной неподвижности, словно ржавел. Я только просыпался без причины, почувствовав свое сердце. Но не как истрепанную метонимию жизни, а как зловещее набухание. Я лежал в темноте, укрывшись обесценивающей все сердечной инфляцией. У меня не было сил ни на что, и со стороны это было похоже на хладнокровие. Не бойтесь, — говорил я своей матери и протягивал ей бескровную руку. И она не зажмуривалась.
В другой раз, опять, у меня в голове был один-единственный вопрос, который я повторял вполголоса, бормоча, как аутист — «когда я попаду домой, когда я попаду домой» (словно сраженный неведомой слабостью, возвращаюсь из плена, из швабской глуши, на едва ползущем поезде), а все это время сидел на новисадской улице Патриарха Чарноевича, трагического сербского аргонавта, в доме, который мог бы назвать почти родным. Вот столько о будущем, заключил я.
Произнеся эту речь, которую все, находящиеся в помещении, выслушали молча, с раскрытыми ртами, словно дикари, онемевшие от артикулированных слов молитвы какого-то Робинзона, старик вышел в сумерки, сопровождаемый собачьим поскуливанием.
Чего он нам наговорил, — произнес беженец, после некоторой паузы, — а то мы не знаем. Угу, сначала повышенный аппетит и чуть больше тех снов, с женщинами, но вскоре, как обычно, ко всему привыкает живое существо.
Но когда он это говорил, то хлопал себя ладонями. Как и другие. Сгущались тени, самое время откуда-то прилететь комарам, целые тучи комаров, и начали всех кусать. Грозная природа разинула бескрайние челюсти.
Дай ту бумагу, разожжем костерок, крикнул человек. Ребенок схватил рисунок из кучи и подбежал. Прежде чем смять его и поджечь, внизу прочитал название. Натюрморт с часами.