Натюрморт с удилами
Шрифт:
И тут происходит нечто неожиданное, то, что в драме называют поворотным пунктом. Купцы бросают обретенную столь высокой ценой луковицу на землю и начинают яростно топтать ее ногами, превращая в кашицу. «Идиот, — кричат они обалдевшему сапожнику, — у нас тоже есть луковица „Черного тюльпана“. И кроме нас — ни у кого на свете! Ни у короля, ни у императора, ни у султана. Если бы ты запросил за свою луковку десять тысяч флоринов и еще пару лошадей в придачу, мы бы заплатили тебе без слова. Запомни хорошенько: в другой раз счастье тебе не улыбнется, потому что ты — болван». И выходят из дома. Сапожник неверным шагом поднялся на свой чердак, лег на кровать, накрылся плащом и испустил дух.
Тюльпаномания — самый тяжелый из известных нам случаев ботанического сумасшествия — была лишь эпизодом, вписанным
Поэтому нельзя поставить большую точку после даты «1637 год» и признать это дело завершенным. Неразумным было бы вычеркнуть его из памяти или отнести к загадочным странностям прошлого. Если тюльпаномания была разновидностью психической эпидемии (а я осмеливаюсь думать, что так оно и было), то существует вероятность, граничащая с уверенностью, что в один прекрасный день в том или ином виде она посетит нас снова…
В каком-нибудь порту на Дальнем Востоке она уже вступает на борт корабля.
Герард Терборх, или Скромное обаяние мещанства
«Посылаю тебе манекен для занятий живописью, но без подставки, она слишком тяжелая и не влезала в сундук; за небольшую сумму ты можешь себе ее приобрести. Пользуйся этим манекеном, не позволяй ему стоять без дела, как это случалось у нас, рисуй старательно, в особенности большие оживленные группы фигур, за которые Питер де Молейн{61} так тебя хвалил. Если уж писать красками, то вещи современные, сцены из жизни, это выходит быстрее всего, и имей терпение дописывать начатые картины до конца, за что, с Божьей помощью, тебя полюбят так, как любили в Харлеме и Амстердаме. Что бы ты ни начал во имя Господне, удача всегда будет с тобой. Служи прежде всего Богу, будь скромен и вежлив со всеми, таким путем ты обеспечишь себе успех. Посылаю тебе также одежду, длинные кисти, бумагу, мелки и наилучшие краски…»
Письмо, в котором так естественно переплелись дела возвышенные и повседневные, моральные поучения и живописные принадлежности, писалось в 1635 году Терборхом Старшим из небольшого городка Зволле его семнадцатилетнему сыну Герарду, находившемуся тогда в Лондоне. Среди убогих и скучных материалов к биографиям голландских художников этот документ исключителен, — он сохранил тепло и блеск солнечного дня.
Если уместно в одной фразе употребить два старомодных оборота, то мы скажем, что Терборх-сын родился под счастливой звездой и к тому же был чудо-ребенком. Жизнь его проходила в достатке, без потрясений, драм, остановок в карьере. Его талант развился очень рано — сохранившиеся рисунки восьмилетнего мальчика не только поражают своей зрелостью, но и свидетельствуют об открытии им собственной художественной формы, собственного стиля. Профессии он учился у отца, искусного графика, а затем — у упомянутого в письме Питера де Молейна. В семнадцать лет он уже становится свободным художником, занесенным в списки членов гильдии.
Как водится, такой молодой и подающий надежды художник должен был остепениться, открыть свою мастерскую, принять учеников, завести семью. Терборх Младший предпочитает путешествовать. Его странствия впечатляют размахом — Англия, Италия, Испания (там он, вероятно, написал портрет Филиппа IV{62}), Франция, Фландрия и Германия. Ближе к сорока годам он по зрелом размышлении женится и поселяется в небольшом северном городке Девентере. Там, вдали от художественных центров, проживает в мире и согласии клан Терборхов, члены которого окружают художника уважением и любовью, поскольку он был не только известным мастером, но, что еще важнее, занимал пост городского советника.
Вершиной его художественной
Это очень своеобразное произведение, написанное на доске размером 45x58 сантиметров. На этом малом пространстве художник разместил пятьдесят или, как утверждают некоторые научные источники, даже семьдесят фигур секретарей, чиновников высокого ранга, поверенных в делах и дипломатов, не забыв при этом и себя. В целом картина производит впечатление чрезвычайно монотонной, представляющей группу людей, застывших в похожих позах, а художник, отдавая себе в этом отчет, старается вдохнуть в нее немного жизни, показывая одни лица в профиль, а другие en face, а также с десяток рук, несмело поднятых в жесте принесения присяги. Что касается колорита, то и в этом смысле картина была мало привлекательной. С правой стороны стоит мужчина в ярко-красной пелерине, с левой — молодой человек в золотистой чешуе парадного убранства, напоминающий насекомое. Посредине — стол, накрытый зеленой, переходящей в чернь тканью, а на нем Библия цвета киновари. Через окно проникают лучи света, льющиеся лениво и без блеска. Картина всегда производила на меня впечатление церемонии торжественного открытия Всемирного конгресса насекомых. Думаю, что некоторые виды мне бы удалось определить.
Я вполне понимаю, что мои слова отдают святотатством, поскольку, по общему мнению, «Заключение мира в Мюнстере» — это шедевр. В лицах дипломатов (каждое размером с ноготок) ухитрялись видеть даже борьбу противоположных чувств — страха и надежды, радости и уныния. Я попросту считаю, что это не лучшая картина Терборха, но зато она дает весьма характерный пример своеобразия голландской живописи. Любой ученик Рубенса, Веласкеса либо итальянских мастеров развил бы эту сцену, наполнил бы ее движением, кипением, красками, пафосом, гиперболой (все ведь следует преувеличить и разукрасить), а свободное место под крышей заполнил бы античными богами или архангелами, трубящими в трубы. Терборх пишет свое историческое произведение без пафоса, естественно, как если бы это было жанровое полотно, которое легче представить себе на стене мещанской комнаты с камином, чем в парадном зале ратуши. Это картина-протокол, и благодаря ей мы знаем теперь, как было на самом деле. И только в одном мастер оказался фантастом с неудержимым воображением: он запросил за свою картину такую чудовищную цену, что до конца жизни так и не нашел на нее покупателя.
Похоже, некоторое время Терборх питал иллюзию, будто можно писать прибыльные групповые портреты. Вскоре после «Заключения мира…» создается «Семья на фоне пейзажа», и эта картина вызывает внезапный прилив теплого настроения, заставляя вспомнить другое полотно, возникшее три века спустя, «Артиллеристов» Анри Руссо{64} («Таможенника»), Усатые солдаты, будто бы позирующие для памятного снимка, похожие друг на друга как две капли воды, как две пуговицы мундира; за ними чудовищно длинный ствол пушки, отлитой как будто и не из металла, а из тяжкого сна. У Терборха кучка стариков, взрослых мужчин, молодежи и детей изображена на фоне сочной зелени рощи — черная, чужеродная, торжественно неподвижная, словно семейство грибов.
Герард Терборх. Заключение мира в Мюнстере.
Когда я гляжу на картины Терборха, меня не покидает впечатление, что это произведения двух гармонично сотрудничающих братьев — художника и миниатюриста. Рисунок фигур, возникающих из мрака, неизменно точен; удары кистью короткие; движение руки осторожное, медленное, спокойное, без размашистости. Это попытка рассказа о мире, представленного в черно-жемчужно-серой тональности.