Научное наследие Женевской лингвистической школы
Шрифт:
Выяснилось, что издатели «Курса» Балли и Сеше представили учение Соссюра о произвольности в упрощенном виде, не выделив его в качестве главного. Об этом свидетельствует построение «Курса»: разграничение языка и речи предшествует вопросу о тождествах, который, между тем, позволяет понять природу произвольности. Амакер отмечает, что издатели исказили идею Соссюра, который говорил: «...связь, объединяющая означаемое и означающее, в корне своем произвольна». Под словами «в корне своем» следует понимать не природу вещей или звуков, а то, что эта связь коренится в знании, основанном на общественной практике и передаваемом исторически. На основе произвольности трактуется и относительный характер значимости языковых знаков.
Те, кто «рассматривают язык как номенклатуру, – писал Соссюр, – устраняют тем самым взаимную детерминацию значимостей
Эта внутренняя «эластичность» позволяет преодолеть антиномию между различными индивидуальными, «чисто психическими» системами и общей языковой системой, представляющей собой «капитализацию» социального, коллективного опыта. Важная отличительная особенность естественного языка – его всеобъемлющий характер, способность выразить любое содержание посредством единиц, означаемая сторона которых обладает способностью к расширению. Амакер делает интересное замечание. Сеше считал, что стилистика Балли подрывает изнутри принцип произвольности языкового знака как системного и интеллектуального образования. Свойство же «эластичности» означаемых позволяет произвольности с присущей ей интеллектуальностью «примирить» логичность и аффективность. Из свойства «эластичности» вытекает еще один важный вывод. Все другие знаковые системы, включая формальные, логико-математические, подчинены естественному языку как всеобъемлющей системе, так как именно он выступает в качестве единственного мета-языка для всех прочих семиотических систем и для себя самого.
Относительную мотивированность Амакер рассматривает как возможность сегментного анализа языковых знаков, из которых внимание Соссюра привлекали только слова, поскольку синтагмы или предложения поддаются анализу по определению в силу синтагматических связей их частей (или сегментных подъединиц) и ассоциативных связей с другими знаками (простое – произвольное: feuille – feuillage ; единственное – множественное: ship – ships ; настоящее – будущее: греч. lúō – lúsə ).
Мотивированность в целом выступает как проявление ограничений системы. Произвольность Амакер считает главным образом семиологическим принципом, а ее противоположность – мотивированность – лингвистическим.
На уровне конкретных языков синтагматическая мотивированность не носит регулярный характер. Тем не менее выбор мотивированный – немотивированный можно воспринимать как строго альтернативный, что позволяет принять его в качестве типологического критерия: грамматический – лексикологический. Немотивированность является, главным образом, свойством лексических значимостей, в то время как мотивированность – грамматических значимостей (организованных в «малые конечные системы»). Этим, полагает Амакер, можно объяснить наложение одновременно лексических и грамматических значимостей на сегментные единицы и особенно аналогии между языковыми и формальными системами, которые «хотя и не означают тождество двух видов систем, тем не менее достаточны для проведения формализованного изучения части языка, и только части» [Amacker 1975а: 183].
§ 4. Теория С. Карцевского асимметричного дуализма лингвистического знака
В качестве следствия произвольности языкового знака Ф. де Соссюр рассматривал потенциальную возможность сдвига между означаемым и означающим. Ш. Балли также подчеркивал, что связь между внутренними сторонами знака не является абсолютной: «...изменчивость форм означающего вкупе с несогласованностью
Положение о подвижном характере отношений между означаемым и означающим получило теоретическое развитие в учении С. Карцевского об асимметрическом дуализме языкового знака, которое обычно связывают с переведенной на русский язык статьей «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».
Главную роль в механизме асимметрического дуализма знаков Карцевский отводил транспозиции, «в основе которой лежат случайные, субъективные аналогии между данным фактом и совокупностью представлений, обозначенных тем или иным семиологическим эталоном. Говоря, что “Мост стоит на быках”, мы следуем за своим воображением, стремящимся соотнести два различных факта» [Karcevsky 1927: 30]. Транспонированный знак Карцевский называет имплицитной синтагмой, в которой выражено только определяющее. «В любой транспозиции, – пишет Карцевский, – ситуация и контекст играют первостепенную роль, ибо именно они должны подсказать определяемое». Так, например, слово «бык», взятое отдельно или в другом контексте, обнаруживает только значение «бык», адекватным знаком которого оно является. «Знак с транспонированной ценностью, – отмечает Карцевский, – не является больше произвольным знаком, он приобретает черты символа и становится, стало быть, более или менее мотивированным» [Ibid.: 30].
Наиболее полно и последовательно учение Карцевского об асимметричном дуализме, принесшее ему мировую славу, было изложено в его выступлении на I конгрессе славянских филологов в 1929 г. в Праге под названием «Об асимметричном дуализме лингвистического знака».
Необходимо подчеркнуть, что в соответствии с традицией Женевской школы Карцевский рассматривал проблему произвольности знака в связи с актом конкретного речевого общения и функционирования языка как системы виртуальных знаков. «С одной стороны, – писал Карцевский в статье “Об асимметричном дуализме лингвистического знака”, – язык должен служить средством общения между всеми членами лингвистической общности, а с другой стороны, он должен также служить для каждого члена этой общности средством выражения самого себя, и какими бы “социализированными” ни были формы нашей психической жизни, индивидуальное не может быть сведено к социальному» [Карцевский 1965: 85].
Транспозиция может быть не только семантической. В предложении «Бедный просит милостыню» транспозиции подвергается категория через посредство вида, так как «бедный» ( Т 1 уточняющее) накладывается на вид (человек, некто и т. д.). В «Белое ей идет» категория затрагивается более непосредственно, потому что член Т (определяемое) мыслится как чрезвычайно общее и совпадает с категорией субстанции. В «Пошел!» транспозиция затрагивает наклонение и косвенно время, поскольку повелительное наклонение его не имеет; предвосхищая реальность, мы думаем о результате как уже достигнутом, а поскольку последний выражается претеритом перфектных глаголов, мы употребляем эту форму, не принимая во внимание соприсутствующие значимости, специальная интонация придает транспонированному знаку функцию повеления, в то же время значимости, не затронутые транспозицией, не исчезают, что поддерживает расхождение между адекватной значимостью этой формы и ее окказиональным употреблением. А в такой фразе, как «Он рáз его по спине!», транспозиции подверглось междометие, выступающее в функции предиката.
«Главное в каждой транспозиции, – пишет Карцевский, – это расхождение между постоянной, “адекватной” значимостью, ценностью и окказиональной функцией, которое сохраняется до тех пор, пока существует психологическая связь tertium comparationis. Но как только означаемый факт становится автономным понятием, имеющим собственное место в системе идей, он больше не нуждается в другом понятии, которое служило ему определяющим ( Т 1). Связь рвется. Каждое из двух понятий ассоциируется непосредственно со своим знаком. Мы имеем дело с двумя знаками, которые в фонологическом плане представлены двумя одинаково звучащими, но в то же время автономными означающими» [Karcevsky 1927: 30 – 31].