Навь и Явь
Шрифт:
– Да вот… опорожниться…
– Ну ладно, давай. Это дело нужное.
Два позыва оказались пустыми, а в последний раз из Дарёны пробкой выскочил комок слизи с кровавыми прожилками. Низ живота заныл тягуче и властно, а на душе стало тошно. Она улеглась на своё место, прислушиваясь к ощущениям, становившимся всё тревожнее, но беспокоить родных пока не решалась – вдруг ещё обойдётся?…
Но не обошлось: под утро живот и поясницу мощно скрутила настоящая боль. Мимолётную случайную дремоту с глаз Дарёны как ветром сорвало, она приподнялась в постели и поняла, что лежит на мокром.
– Матушка Ждана! Матушка Крылинка! – в ужасе закричала она.
Супруга главы семейства, на бегу убирая волосы под платок, уже мчалась к ней. Откинув одеяло, она присвистнула:
– Да у тебя воды отошли, дорогуша! Ну вот, я-то травы заваривала,
Поддерживаемая матушкой и Крылинкой, Дарёна кое-как доковыляла до бани. Та уже выстудилась, и женщины принялись топить печь, а Дарёну укрыли одеялом. Чистая, сухая и холодная солома щекотала и колола спину стебельками, но лежать было мягко, удобно. Ноги озябли, пальцы заледенели, а боль вскоре снова опоясала спину и живот.
– Так оно даже и лучше, что сама-то, – приговаривала Крылинка. – Вот какая ты у нас умница!
Пришли Рагна с Зорицей, развесили на стенах в парилке вышитые рушники-обереги, а под голову Дарёне положили подушечку, набитую сухой яснень-травой. Голос Зорицы зазвенел трелью малиновки:
Поют коноплянки на тихой полянке, Стоит чудо-древо в цвету. Не вымолвить словом, во сне не увидеть Цветенья его красоту. Зарёю румяной, душистою, пьяной Нальются на ветках плоды. Там песенок птичьих блестят переливы, Звенят золотые лады. Я заячьей тропкой сквозь чащу проникну, К полянке заветной приду И с ветки поникшей, меня приманившей, Плод сладкий себе украду. За пазуху спрячу шальную удачу И в дом свой её принесу, А ветер поднимет примятую травку, Да солнце просушит росу. Закатится лето в осеннюю печку, Поспев золотым калачом, А зиму прогонит с озябшей ладони Весна шаловливым лучом. Мурлыкает верба, пушистою лапкой Лаская небесную синь, А ветер, крепчая, верхушки качает Осанистых елей-княгинь. Медовое солнце струится в оконце, Целует волос завиток: Кудрявая радость моя в колыбельке Встречает свой первый годок.– Сказочница ты, Зорька… Где ж такое дерево растёт с чудесными плодами, что в деток превращаются? – проскрежетала зубами Дарёна, не вытирая со щёк тёплых солёных ручейков. – Ах, если б всё было так легко и просто, как в песенке поётся!
– А ты пой со мной, – предложила Зорица. – Сумела сделать песню оружием – сумеешь и боль ею укротить.
– А и правда ведь! – поддержала эту мысль Рагна. – Дарёнушка, тебе никаких чудо-деревьев не нужно: у тебя самой голос волшебный!
Подождав, когда каменное напряжение живота немного отступит, Дарёна набрала воздуха в грудь…
Во густом во лесу, да в малинничке С медвежатами бродит медведица, Сладку ягоду ест, ест и кислую; Молока нагуляв, кормит детушек. Серый волк пробежал – быстры ноженьки, Не пустой он бежал, с резвым заинькой. Не себе он добыл – всё в семью несёт, Для пушистых волчат да жены своей. Вся в заботах и пташка-малиновка: Распищались птенцы голосистые. Червячок да жучок, да букашечка – ВсёВремя сжималось до золотой медовой капли, в которой растворялась вся боль. Новая жизнь распускалась сияющим цветком и текла по щекам Дарёны сладкими слезами, а чьи-то тёплые ладони гладили её по голове.
– Ну, вот и всё, вот и умница, – услышала она ласково-грудной голос матушки Крылинки.
«Неужто всё?» – светлой вспышкой озарило душу удивление. Или песня скрутила время в бараний рог так, что Дарёна сама не заметила его течения? Как бы то ни было, у её груди слышалось смешное, тоненькое мяуканье и писк. Пелена наваждения упала с глаз, чтобы открыть Дарёне крошечное приплюснутое личико с глазками-щёлочками и малюсенькие пальчики с длинными ноготками, покрытые белой, как творог, смазкой.
– Ну что, будешь к груди прикладывать? – склоняясь над Дарёной, спросила матушка Крылинка.
– Мы с Младой первой кошку хотели, – обливаясь счастливыми тёплыми слезами, пролепетала та. – У неё есть молоко, я знаю…
– Ну, кошку так кошку, – сказала Крылинка.
Младу облачили в рубашку с прорезями и устроили полусидя, обложив подушками. Ждана приложила новорождённую к её груди, а матушка Крылинка взяла безвольные руки дочери и сомкнула вокруг малышки. Обе женщины не могли удержать слёз, а Дарёна отдыхала на родном плече, обострившимся слухом улавливая звук глотания, с которым кроха сосала молоко. Лишь раз ресницы Млады вздрогнули и приоткрылись, но взгляд, прорезавшийся сквозь них, оставался по-прежнему далёким и жутковато-потусторонним.
Бояна досадливо бросила писало и встала из-за стола. День за днём она билась над этой головоломкой, но та не желала складываться. Общий смысл туманно маячил за отдельными словами, но не станешь ведь сочинять отсебятину! Чтобы заклинание сработало, нужен был точный перевод – и, желательно, в том же размере и ритме.
– Прихожу… закрываю… отдаю сердце и душу, – бормотала седовласая хранительница мудрости, пытаясь мысленно нарастить на костяк глаголов «мясо». – Может, не прихожу, а ступаю? Хм… И что у нас выходит в таком случае? Я куда-то там ступаю… хм-м… что-то чем-то закрываю… Так-так! Выходит складно. Что дальше? Отдаю душу и сердце… сердце и душу… М-м… могила. Не складывается. Душа? Дух, призрак, мысль, суть… «Сэлу», «сэлу»… На что это похоже? «Силу»! Конечно же! – Бояна щёлкнула пальцами. – Сила – могила. Это уже лучше. Теперь надо как-то увязать мир и падающий камень…
Немалую трудность составлял поиск: заклинание было записано на слух, а слова в словаре – навьей азбукой, да и отражал этот обгоревший список гораздо более древнее состояние языка. Однако Бояне удалось-таки опознать ещё кое-что: «олийг» – «весь, вся, всё», «ёдрум» – «другой», «онме» – «на меня», а над «ана» пришлось поломать голову и поискать нечто похожее в других известных ей языках. В итоге Бояна сделала заключение, что это – служебное слово, произошедшее от числительного «один» и приставляющееся к существительным в единственном числе. «Ёдрум хайм» переводилось как «другой мир», а «ана стайм» – «один камень» или, дословно, «какой-то неопределённый, любой камень». Учитывая все эти новые подвижки, появилась возможность перевести третью и последнюю строчки целиком: «Гэфру олийг хьярта й сэлу» – «отдаю всё сердце и душу», а «фаллам онме ана стайм» – «на меня падает камень». Или, может быть, «упадёт на меня камень»… Больше ничего хранительница из остатков древнего навьего словаря выжать не смогла. Но как из этих обрывков восстановить целое заклинание, да так, чтобы оно ещё и действовало? Задачка…
Бояна снова прибегла к своему любимому упражнению – встала на голову. Кровь сразу прилила, распирая жилы и звеня в ушах. Может, стоит отталкиваться от того, как должно действовать это заклинание? Ведь служит оно для закрытия Калинова моста, а произносящие его превращаются в скалы…
– Куда я ступаю? Что закрываю? Это очевидно: Калинов мост! – пыхтела Бояна, обводя взглядом перевёрнутое вверх тормашками хранилище. – «Отдаю всю душу, силу…» Ну и, наверное, «станет мост моей могилой». Так! Кажется, начинает что-то вырисовываться!