Навь и Явь
Шрифт:
– Здрава будь, лесная кудесница. Рада видеть тебя.
Та вручила ей свой подарок. Бабушка долго держала его в руках, разглядывала с любопытством, и в жёстких складках у её рта обозначилась улыбка.
– Благодарю тебя, дитя.
Поговорили о свадьбе, о выкупе, о том, что Свемега собирается жить с мужем вне Стаи.
– Близко к людям вы живёте, – покачала головой Бабушка. – Не сказала бы, что основывать новую Стаю у них под боком – слишком разумно, но… Дело ваше.
Все выпили ещё отвара повалень-корня,
Цветанка ранее старалась обходить земли Стаи стороной, и этот совместный пир был ей в диковинку. В душе она сама всё-таки больше тянулась к людям, но и древний, суровый уклад жизни лесных сородичей не показался ей чем-то диким и необузданным – тем, от чего следовало бежать. Под сердцем шевельнулась разбуженным зверем горечь: вряд ли она смогла бы влиться в Стаю, но и среди людей ей уже жизни не было.
Домой они снова летели на чудо-ковре – под мерцающим куполом ночного неба. Уже не спешили, и ветер не выл грозно и пронзительно, а лишь мягко обнимал, шевеля волосы и холодя грудь. Свемега осталась с родителями: согласно уговору, совместную жизнь им со Смолко предстояло начать после полной уплаты выкупа.
– Ещё годок-другой – и Люте тоже надо будет искать жениха, – вслух размышляла Невзора, то глядя на звёзды, то рассеянно созерцая тёмный лесной простор, раскинувшийся под ними.
– Пригожих ребят в Стае много – авось, понравится ей кто-нибудь, – добавил Смолко.
Всё лето им приходилось питаться почти исключительно олениной: Смолко усердно добывал шкуры для выкупа. Умелым охотником уже стал юноша, впитавший науку матери и вскормленный самим лесом. Забредал он и в леса дальние, нехоженые, безымянные – в двадцати днях пути от Кукушкиных болот, и там кроме оленей промышлял ценную пушнину – бобра, соболя, куницу, чернобурку. Туда и нога человеческая ещё не ступала, много встречалось коварных болот и зыбунов, но зверья и птицы – непуганые богатства. Пушных зверьков Смолко сбивал тупой стрелой, чтоб не повредить шкурку, а на оленей бросался в волчьем облике и душил за горло.
Ягодным туеском рассыпались летние деньки, медовыми лучами грело солнышко землю, пропитывало тёплым золотом, нежило, манило в рост всё живое. Много земляники, черники, лесной малины, вишни и смородины насушила впрок Светланка: будет с чем зимой пироги печь и взвары делать. В прохладном, дождливом зареве пошла грибов тьма – их тоже заготавливала запасливая, как белочка, лесная кудесница. Пушнину выменивали в городе на соль и закладывали в кадушки под гнёт лисички, белые, подберёзовики, грузди, сыроежки… Всем ведала Светланка, всего в их маленьком хозяйстве было вдосталь.
К первым дням осени добыл Смолко нужное количество шкур и уплатил выкуп – сыграли свадьбу. Праздновали всей Стаей, и довелось Цветанке услышать на пиру диковинные лесные песни сородичей. Мужчины тянули горлом низкое, скрипучее «о-о-у-у», а женщины и девицы ладным хором под это жутковато-гортанное сопровождение выпевали молодожёнам заговоры на добрую семейную жизнь, на добычу, на детушек. Пристукивали по колодам, стрекотали трещотками и кружились около большого костра в хороводе, а ночь глядела из леса совиными глазами. Казалось, это не тени на земле скользили, а сама тьма тянула пальцы к огню, стараясь пощекотать лесных жителей за пятки. Свемега, в венке из поздних осенних цветов и в многорядных рябиновых
В лесном домике стало на одного обитателя больше – в тесноте, да не в обиде. Свемега без дела не сидела – помогала шить и украшать чуни на продажу, участвовала в домашних хлопотах. А когда белыми змеями завился первый позёмок, она ощутила признаки того, что скоро придётся плести из ивняка колыбельку. Прикинули, высчитали: пополнение семейства ожидалось в будущем зареве либо в первые дни осени.
Зиму скоротали, пришла весна и махнула щедрым рукавом – пробились навстречу окрепшему солнышку первые цветы: сон-трава в серебряной пушистой «шубке», колокольчатый подснежник, жёлтый весенник, белоцветник с золотыми пятнышками на кончиках лепестков, синеглазый барвинок, лиловые кукушкины слёзы, белая ветреница, душистый скромный ландыш. Любо-дорого стало гулять по лесу, вдыхая напоенный цветочным хмелем ветер, да вот только с кем? Шелохнулось в груди у воровки пробудившееся от зимней спячки сердце, но тут же разлилась по жилам туманная грусть. Притаившись за деревьями, подглядывала она издали за девушками из Зайково; те весёлыми мотыльками порхали по лужайкам и с песнями плели первые весенние венки, а сердечки их стучали в ожидании любви. Не осмеливалась Цветанка выйти им навстречу из леса, любовалась издали.
Серебряным колокольцем звенела в лесу песня кудесницы Светланки, и там, где ступала её ножка, распускались в мгновение ока новые цветы. С тягучей, как медовая нить, тоской кралась следом за нею Цветанка, сама не понимая своих чувств: то слеза едко наворачивалась, скребла под веками, то улыбка трогала уголки её губ. Сев под деревом, она в смятении запустила пальцы в пёстрое, душистое лесное разноцветье.
– Цветик, ты чего тут грустишь? – Родной голос коснулся сердца росяной капелькой, и Светланка в голубом, расшитом золотыми листиками наряде опустилась рядом на траву. – Весна же!
– Сама не знаю, моя радость, – проронила воровка, любуясь солнечным золотом на её ресницах и нежась в ландышевой свежести её близкого дыхания. – Не могу найти, куда себя девать, куда сердце своё непутёвое пристроить.
Пальчик Светланки нежно поиграл с прядями её волос, и – чудо! – из взъерошенной копны показалась, удивлённо раскрываясь, голубая чашечка барвинка. Дуновение – и вся голова воровки-оборотня зацвела, превратившись в живой венок.
– Ты что творишь! – Цветанка затрясла волосами, вычёсывая пальцами незваных гостей, невесть откуда взявшихся. Те падали, белея чудесно мерцающими, чистыми корешками. – На земле цветы выращивай, а на голове моей им разве место?
Светланка, раскатываясь хрустальным смешком, подбирала барвинки и пристраивала их в траву, а те волшебным образом тут же принимались в рост. Невозможно было оставаться во власти угрюмости, когда звуки этого смеха стучались в сердце, щекоча его мотыльковыми крылышками, и Цветанка не смогла удержаться от широкой, во все клыки, улыбки.
– Ну вот, повеселела. Другое дело! – Светланка ткнулась носом ей в щёку, жмурясь ласковым котёнком.
Их лесное уединение нарушил шорох. Цветанка насторожилась, тело подбросила с травы привычная пружинистая готовность. К ним, шатаясь, брёл тощий и взъерошенный Марушин пёс; он еле переставлял заплетающиеся лапы, а из его пасти вырывалось тяжкое, загнанное дыхание. Зверь измученно лёг на траву, и взгляду Цветанки открылась обширная зияющая рана у него на боку.