Наваждение
Шрифт:
— А перевертыши…
— Эти даже не пытаются. У них все безобразно. Безобразные парики, безобразные платья, безобразные бугры после бритья, туфли с тупыми носами. У них нет костей, и им не хватает изящества. Для перевертышей это парад на Хеллоуин, а затем — снова возврат к костюму и галстуку в понедельник.
— Маскарад, — кивнул Майло.
— Даже не маскарад, сэр. Они ведь не пытаются…
— Где именно на холмах была та вечеринка?
— Какое-то место рядом с плакатом с надписью «Голливуд».
—
— Я не знаю названий улиц. Это давно было.
— Насколько давно?
— Полгода? — предположила Таша. — Ну, может, пять месяцев. Я разговаривала с Тони, но домой отправилась с юристом. Вот это был дом! В Окснарде, у воды; чтобы туда добраться, мы ехали и ехали, и воздух был таким соленым. Я не назову вам его имени, что бы вы ни делали, потому что он был милым. Милым, старым и одиноким: жена лежала в больнице. На следующее утро он приготовил вафли со свежими бананами, и я смотрела, как над водой встает солнце.
— Тоже перевертыш?
— Нет, он гетеросексуал.
— Значит, там были и обычные мужики?
— Девушки, перевертыши, обычные. — Она хихикнула.
— А Тони кто?
— Обычный. Я сначала решила, что он садовник, или сантехник, или еще кто-то в этом роде. Пришел починить унитаз.
— На нем была форма?
— Он был неряшливый, — произнесла Таша таким тоном, будто это было преступление. — Мятые брюки, рубашка с надписью «Алоха». Как быдло.
— А как ты попала на эту вечеринку?
— Меня одна девушка пригласила. Германия, единственное имя, которое я знаю. Из приличной семьи, белая, несколько месяцев назад вернулась домой. Рассказывала, что у ее папочки две жены в Юте и мачеха ее хорошо приняла, а вот другая мать…
— Сколько всего народу было на вечеринке?
— Тридцать? Пятьдесят? Народу полон дом. Девушки зажигают, перевертыши напоминают сборище старушек, гетеросексуалы пытаются определить, что делать.
— Чей это был дом?
— Так и не выяснила.
— Как ты подцепила Тони?
— Он грустил.
— И…
— Все веселились, а он сидел и жаловался одному из перевертышей. Этот урод послушал его немного, потом встал и ушел, оставив Тони одного. Он выглядел таким печальным. Я девушка жалостливая, вот и села с беднягой рядом. Он начал жаловаться мне, мы пошли погулять. Дошли до дороги, но услышали койотов. Я испугалась, и мы вернулись.
— А в Фонтане что, не было койотов? — поинтересовался Майло.
— Полным-полно, потому я и испугалась, сэр. Я видела, что они делали с курами.
— Тони жаловался по поводу…
— Я уже говорила, сэр. Насчет бабок. Он когда-то жил в хорошем месте, затем из-за дисков в спине не смог работать, а его мать отказалась ему помогать, обозвала бездельником.
— Он говорил все это другому
— Я слышала слово «деньги», прежде чем села. При этом слове у меня всегда ушки на макушке. Пока мы гуляли, Тони все жаловался на мать, что она плохо с ним обращается. Сказал, что она выдернула половик из-под его ног, а ведь он ее единственный ребенок; зачем она так поступила?
— Он злился?
— Больше грустил. Даже был подавлен. Я сказала, что ему стоит попить прозак или еще что-нибудь. Он не ответил.
— А когда Тони жаловался тому перевертышу, как тебе показалось, он его слушал?
— Я думаю… да, он смотрел прямо на Тони, кивал, вроде как хотел сказать: «Я слышу тебя, брат», Затем вдруг встал, вроде как с него хватило.
— Надоело?
— Нет-нет, скорее… опечалился.
— Опиши мне этого перевертыша.
— Больше, чем Тони. Но не такой большой, как вы, сэр.
— Грузный?
— В такой одежке трудно сказать. Он нарядился в твид, а ведь погода была теплой. Похож на этих… старух в кино. Чулки со швом сзади.
— Сколько лет?
— Со всем этим макияжем и седым париком трудно сказать. Может, тридцать, а может, пятьдесят. Многие из них так наряжаются, вроде как «Приди к мамочке». Знаете, как еда для удовольствия. Как будто иметь бабушку, которая не бреет ноги и личиком похожа на крышку от унитаза, может доставить тебе удовольствие… Куда это мы заехали? Никогда так далеко не была.
Мы проехали всего две мили от того места, где ее подобрали.
Когда мы приблизились к Родни, Майло предложил:
— Напарник, почему бы тебе не повернуть?
Я проехал мимо дома, где жил Тони Манкузи. Майло наблюдал за лицом Таши, которая делала вид, что заснула.
Свернув на Сансет, я сказал:
— Довольно забавно, Таша. Получается, Тони жаловался на мать мужику, который пытался выглядеть как мать.
— Надо же, — сказала Таша, — а я и не подумала об этом.
Майло спросил:
— Как звали того мужика?
— Если бы знала, обязательно сказала бы, сэр, честно.
— Крупный, от тридцати до пятидесяти. Еще какие-нибудь детали?
— Уродливый, сэр. Одутловатое лицо, красный блестящий нос, как будто он пил денно и нощно, и… да, вот еще что — очки. Розовые пластмассовые очки с фальшивыми камнями. Идиотские очки… да, еще маникюр — ногти покрашены бесцветным лаком.
— Цвет глаз?
— Не знаю, сэр. Давно это было, только я и помню, что тип был уродливым. Причем специально, понимаете? Парик — как половая тряпка, обвисший и старый твидовый костюм с зеленой оторочкой. — Она сделала вид, что ее тошнит. — А туфли такие, что он мог залезть в грязь и никто бы не заметил разницы. Как будто шарф мог все компенсировать.