Наваждение
Шрифт:
Всю дорогу к дому я проплакала. В жизни не было мне так обидно, так досадно. Так противно. К счастью, никого из моих дома не оказалось — не увидели, какой заявилась их доченька с улицы. Я посмотрела на часы — и ужаснулась. До свидания с Сережей меньше часа, а мне еще нужно было привести себя в порядок, потом ехать через полгорода. Но прежде всего следовало выяснить, не осталось ли на коже отметин недавнего сражения. Стащила кофту — и в голос застонала. Лифчика под ней не было…
Обычно мы встречаемся возле магазина недалеко от моего дома, но в этот раз у Сережи на кафедре проводилась какая-то вечерняя массовка, и я вызвалась, чтобы не терять
Мы знакомы полгода, но каждый раз перед встречей с Сережей я до смешного волнуюсь, боюсь разочаровать его. Он всего на четыре года старше меня, но порой чувствую себя рядом с ним голенастой школяркой. И часто со страхом думаю, что могли ведь и не пересечься наши пути, могла бы я всю оставшуюся жизнь прожить, не зная его…
— Что-нибудь случилось? — удивленно посмотрел на меня Сережа. — Какая-то ты…
— Случилось, — ухватила я сразу быка за рога. — У нас будет ребенок. Мой и твой.
— И… и что же? — нелепо спросил он.
— А то, что сейчас мы поедем ко мне и покончим раз и навсегда с этой дурацкой историей. Будешь возражать?
— Не буду…
Мы не скоро попали ко мне домой. Настолько заполошным, обалдевшим я моего Сережу еще не видела и не представляла, что он способен быть таким. Нес всякую ахинею, суетился, потом заявил, что должен облачиться в другой костюм и повязать галстук. Пришлось ехать к нему, в последний момент вспомнил, что не купил цветы. Добрались ко мне около девяти, открыла мама. Сережа был бесподобен — с поклоном вручил ей букет и поцеловал руку. Мама зарумянилась, растрогалась, тоже поцеловала его, в щеку. На шум из комнаты вышел папа. А вслед за ним — Ромка…
Этого я не ожидала. И пока тупо соображала, как должна себя повести, Ромка перехватил инициативу. Улыбнулся своей солнечной улыбкой и сказал:
— Замечательно, что ты пришла. Я уже боялся, что уеду, с тобой не попрощавшись. Можно тебя на пару слов, дитя мое? Маленький тет-а-тет с большими таратутами.
Все смотрели на нас, я лишь молча кивнула, и мы с ним прошли в кухню, закрыли дверь.
— Я бы сюда не приперся, — торопливо заговорил Ромка, — но плащ тут оставил, и вообще, как бы это выглядело… Друзья мои, ну, ты же разумеешь… Чего в жизни не бывает… Не суди меня строго, пьян был, бес попутал…
— Ладно, — сказала, не размыкая губ, — я уже все забыла. — И повернулась, чтобы уйти.
— Погоди, — придержал он меня за руку. — Еще не все. Понимаешь, дитя мое, за каждым преступлением должно неотвратимо следовать наказание. Я свое получил сполна, моя хорошая. Надеюсь, и ты этот день запомнишь. — И снова одарил меня лучезарной, светлой улыбкой.
Я пожала плечами и вышла в коридор. Сережа переобувал туфли на тапочки. Папа что-то говорил ему, лица у обоих были хорошими. Все остальное меня сейчас не заботило.
— Ну, на посошок? — объявил Ромка, выходя следом за мной.
Стол в комнате был накрыт на четверых. Мама достала из серванта посуду для Сережи. Ромка ловко разлил вино, выпрямился, торжественно провозгласил:
— За то, чтобы не иссякала наша вера. И чтобы
Обошел стол, поцеловал сначала маму, папу, затем меня. На моем лице ни одна жилочка не дрогнула. Сережу он целовать не стал, крепко пожал ему руку и сказал:
— Премного о вас наслышан, молодой человек. Пусть и вам воздастся. Я припас для вас небольшой подарочек. Только уговор — развернете, когда покинете сей гостеприимный дом. Это сюрприз. — Вытащил из кармана тщательно упакованный сверток и вручил Сереже. Глянул на часы, схватился за сердце: — Завал! Такси уже давно внизу, в аэропорт не опоздать бы!
В свертке лежал разодранный светло-бежевый лифчик из подаренного Сережей гарнитура. И еще в свертке была записка…
Свет в окне
Смерти я не боялся. И это не бравада, не вывихи заполошного ума — один на один с собой притворяться, лукавить бессмысленно. Смерти я не боялся. Я много знал о ней, наверняка больше других. Иначе и быть не могло — для меня, врача, хирурга, это естественно. Не один десяток раз доводилось мне видеть, как уходят из жизни люди. И не припомню, кроме совсем уж редкостных случаев, чтобы не цеплялись за нее, не старались продлить хоть на денечек. Навсегда прикованные к постели, изувеченные, лишенные всего и вся, терпящие мучительные, порой невыносимые боли — они отчаянно сопротивлялись небытию, не хотели умирать. Не хотели расставаться с жизнью, сделавшейся для них каждодневным, не прекращавшимся кошмаром.
С самоубийцами я тоже встречался не однажды. С теми, понятно, кто выжил, кого удалось нам спасти. Нередко к своим спасителям они отнюдь не испытывали чувства благодарности, накладывали на себя руки повторно. О психических отклонениях или истериях речь не идет — там иное. Большинство из этих, «сознательных», не желали продлять свою жизнь так же упорно, как хватались за нее обреченные больные. С каждым из них бывало по-разному, но один вывод я сделал четкий: лишали себя жизни те, для кого она теряла всякий интерес. И делали это основательно, продуманно, без надрыва, суеты. Измены, предательства, оскорбления, унижения — это не главный посыл. Главный — дальнейшее существование делается ненужным. Самый мощный жизненный стимул — что будет завтра, что будет после меня — пропадает. Человеку все равно. Ему неинтересно.
Я не хотел жить. Я хотел умереть, и смерти не боялся. Я бы принял ее с радостью. Ну, если не с радостью, то равнодушно, без колебаний и сомнений. Что прибавил бы к моему сумрачному ползанью по Земле еще один день, такой же ненужный и постылый? Что изменит он? Разве утихнет моя сердечная боль? Разве ослабит железную хватку неизбывная моя тоска? Разве погаснет, будь она трижды проклята, воспаленная моя память? К счастью, мне, врачу, не сложно найти способ умереть быстро, тихо и безболезненно.
Остаться жить — ради чего? Верней — кого? Ради Светки? Не оставлять ее круглой сиротой, посвятить жизнь тому, чтобы она была по возможности счастлива, не так одинока? Ради мамы и папы, немолодых уже, о которых я обязан позаботиться, когда они сделаются немощными? Да, да, тысячу раз да, святое дело, мой святой отцовский и сыновний долг. Но даже это не перевесило. Я не хотел жить, не надобны стали серые дни и страшные ночи, с ума сводило тяжкое, темное одиночество в пустой, затаившейся, могильным холодом веющей квартире…