Навруз

Сафаров Назир Сафарович

— Оббо! Кто же вам предлагает работу даром? Детишки получат свою лепешку.

Лепешка показалась мне большой платой за любой труд. Ничего но было для нас дороже хлеба. Поэтому я легонько тронул отца за рукав, давая этим понять, что отказываться от дела не надо. Двоим нам не решить такого важного вопроса, необходима третья голова, голова матушки. Она-то даст мудрый совет.

Поблагодарив Ташпатака за добрые слова, мы покинули башмачный ряд и заторопились домой.

Третья голова в самом деле оказалась нужной. Едва отец начал объяснять матушке, как важно человеку, положившему

в рот халву, отпить из пиалы глоток чая, как она побежала в сарай и через минуту вернулась, неся в руках самовар. То, что это был самовар, я догадался по кранику, торчавшему сбоку, все остальное было скрыто толстым слоем пыли.

— Вот вам самоварец, — сказала матушка. — Невелик, но на десять чайников хватит. Одной ножки у него нет, камешек подложите. Сейчас я его почищу, будет как новый.

Отец хотел было продолжить рассказ о человеке, который, положив в рот халву, ищет пиалу с чаем, однако матушка не стала слушать. Она замахала руками, показывая этим свое нетерпение.

— Пока я чищу самовар, — сказала она, — вы распилите чурбан, что лежит в конюшне. Будут чурки на растопку.

Правильно говорил Захид-арваххурда. Рахат видит то, что никто не видит. Из тысячи слов, которыми нагрузил нас Ташпатак и которые так долго мы с отцом переваривали, шагая домой, матушке понадобилось лишь одно. Она все сразу поняла и взялась за дело. Самовар из серого превратился в желтый. Но это было только началом. Орудуя сухой тряпкой, она заставила его блестеть как золото. Когда мы с отцом выкатили из конюшни чурбан, самовар уже стоял на супе, готовый кипятить чан и утолять жажду любителей халвы.

— Я и отец будем пилить, — объявила мне матушка, — а ты сядешь на чурбан и прижмешь его ногами, чтоб не двигался.

Все умела делать матушка. Не знаю, была ли в махалле другая женщина, способная так ловко управляться и с мангалом, и с тандыром, и с кетменем, и с топором. Пила не была исключением. В ее руках она зазвенела, зашикала, опилки полетели в разные стороны золотистыми пчелками. Отец только покрякивал да попыхивал, отводя пилу к себе.

Сидеть на чурбане оказалось не так просто. Чурбан вертелся подо мной, как взбесившийся осел. А ослы, как известно, не успокаиваются, пока не сбросят с себя седока. Случилось это и со мной.

Матушка сказала:

— Попробуй-ка попилить, может быть, у тебя это лучше получится.

Я взялся за пилу. Тянуть — дело не хитрое. Один раз протянул, но глупая пила почему-то застряла. Стал ее толкать назад к отцу — согнулась.

— Да не толкай ты и не нажимай. Пускай ее легко, — посоветовал отец.

Отпустил. Второй раз пошла свободнее. А потом и запела: «Шик-шак! Шик-шак!» Можно, оказывается, научиться пилить. Первый кругляк откатился. Из него мы наколем чурок, и задымит наш самовар!

С самоваром у меня связывались самые радужные представления о завтрашнем дне. Я уже видел того человека, который, взяв в рот халву, принимается искать пиалу с чаем. А чай наливается из самовара. В самовар же кладутся чурки. Все связано цепочкой, и цепочка тянется без конца.

Я думаю, что и папа так же радостно представлял себе наше чайное будущее. Иначе не водил бы старательно по чурбану пилой и не колол бы

с увлечением кругляки. О матушке и говорить нечего. Она была душой всего дела. То держала чурбан, то собирала чурки, то копалась в сарае, отыскивая битые чайники и пиалы. И все приговаривала:

— Даст бог, выберемся из беды.

Ждать базарного дня она не хотела. Вдруг Ташпатак передумает ставить самовар возле своей лавки. Или того хуже — найдет другого, более расторопного человека, и тот сразу же начнет кипятить воду и заваривать чай.

— Утром и несите самовар, — убеждала она отца. — Пусть Ташпатак видит ваши старания.

Отец пытался возражать:

— Люди, которые кладут в рот халву, приезжают в базарный день.

Возражать матушке было бесполезно. Она отбрасывала все, что становилось поперек.

— Те люди, которые едят халву, приедут в базарный день, а те, которые пьют чай, приедут в обычный день. Начните с тех, кто пьет чай без халвы.

Я был согласен с матушкой. Мне не терпелось увидеть поскорее, как мы будем избавляться от беды. Обещанная дядей Ташпатаком лепешка уже просилась в руки.

Чтобы подняться с постели до рассвета, надо лечь до заката, так говорили старики. До заката мы не легли, но как только опустилось солнце, дом наш погрузился в сон. Не помню, какие сны мне виделись в ту ночь, но думаю, что хорошие, сытые во всяком случае.

Разбудила нас матушка затемно еще. На террасе уже стоял самовар и два ведра со щепками и чурками. Чайники были связаны бечевкой, чтобы можно было нести в одной руке.

— Аминь! — произнесла молитвенно матушка. — Да будет удача у вас, да наступят светлые дни!

Мы с отцом повторили: «аминь», подхватили чайники, ведра и самовар и заспешили к базару.

Нас никто не ждал. Ни торговцы, ни любители халвы и чая. Ряды медников, мыловаров, башмачников дремали в предрассветной мгле. Над базаром стояла тишина, которую нельзя было разбудить ни нашими голосами, ни стуком чайников, нанизанных на бечевку.

— Вот, сынок, — вздохнул отец. — Лепешка, которую сулил нам Ташпатак, еще не попала в тандыр.

Да, наверное, не попала. Что ж, подождем. Лишь бы замесили тесто. А пока замешивают, начнем кипятить чай.

— Найди кирпичи! — сказал отец. — Надо на что-то поставить самовар, он ведь у нас без одной ноги. А я схожу пока за водой.

С водой в городе было плохо. Хоть и говорили: кто испил воду Джизака, тот вернется сюда даже из Мекки, мы сами видели ее чистую и свежую лишь два раза в месяц, когда действовал канал. Остальное время пользовались водоемами — хаузами. Ближний к базару хауз находился в мечети махалли Косаблик. Туда и пошел отец с двумя ведрами.

Я занялся кирпичами. За ними не надо было далеко ходить. На базаре многие лавки представляли собой развалины, под которыми в груде щебня и глины можно было легко найти кирпичи. Пошаришь под мусором и наткнешься на твердый угловатый квадрат. Мне требовалось всего лишь четыре кирпича, и я быстро их добыл.

Когда вернулся отец из мечети, самовар уже высился на кирпичах. Крышка была снята, и можно было заливать его водой. Я схватил ведро, чтобы опрокинуть его в самовар, но отец остановил меня.