Навсегда твой…
Шрифт:
– А и ничего страшного бы не случилось, – отмахивалась бабушка.
– Это вы так говорите, потому что вас когда-то муж бросил, и вы Лену одна, без него вырастили, – потерял, наконец, терпение папа.
Зимаида сначала покраснела, потом побледнела и начала кричать, выстреливая словами, словно пулеметными очередями:
– Да как ты можешь судить… Да что ты можешь знать… Он никогда нас не бросал… Да честнее человека на всём белом свете… Он человек кристально честный! Кристально! И ноги моей больше не будет в вашем доме!
Это был единственный раз, когда бабушка при мне заговорила о своем бывшем муже, моем дедушке. После
Я пересмотрела содержимое тумбы: газеты, квитанции оплаты за комнату, за электричество, какие-то рецепты – кулинарные и медицинские. И наконец-то альбом с фотографиями. Между серых картонных страниц заложены поздравительные открытки, письма. Я аккуратно, чтобы не растерять бабушкин архив, перенесла альбом на стол, открыла. Самые старые снимки на плотном картоне, сделаны явно в фотоателье. Семейный портрет. Женщина – до плеч остриженные кудрявые волосы, причесанные на косой пробор, белая блузка – держит на руках похожую на куклу девочку. За спиной у неё, положив руку ей на плечо, стоит мужчина в широком старомодном пиджаке, коренастый, крупнолицый. Похоже, что кукольная девочка – это маленькая Зимаида. А вот бабушка постарше, тут ей лет семь, она в длинном до колен школьном платье и белом фартуке, в руке тонкий, очевидно пустой пока, новенький портфель. Волосы заплетены в два тощих рогалика и затянуты узкими лентами. Личико торжествующее и нос вздернут очень по-боевому. Провожу пальцем по краю фотографии, обрезанному узорными зубчиками. Смотрю, что есть ещё. Несколько коллективных снимков. Группы незнакомцев на фоне шторы с кистями, на парадном крыльце какого-то здания, там же, но в пальто, а вот на природе, вокруг расстеленной на черно-белой траве скатерти. На каждом из снимков нахожу Зимаиду – молодую и уже постарше.
А вот фотографии каких-то мужчин: может быть, кто-то из них – мой дед. Первый, самый ранний снимок шуточный: трое мальчишек, весело обнявшись, сидят на скамейке во дворе дома, корчат рожи. Вот их уже пятеро в смешных длинных плавках на пляже возле Петропавловки, тут они взрослее. Несколько портретов мужчин в военной форме. Это всё групповые снимки, так что узнать на них деда невозможно. Кроме того, почти все они такие размытые, выгоревшие, что лица с трудом можно отличить одно от другого. И ни одного послевоенного снимка. Ни одной свадебной фотографии.
Потом появляются портреты маленькой мамы. Есть несколько фотографий, на которых я и папа. И все мы вместе с бабушкой, почему-то почти каждый раз за столом, на котором то новогодние салаты, то букеты и торты по случаю дня рождения.
В конце альбома было несколько пустых страниц, и я стала листать теперь в обратную сторону, к
Кот запрыгнул на стол, прошел мягкими лапами, стал осторожно обнюхивать бумаги. А вот Зимаида, наверняка, не разрешала ему гулять по скатерти: негигиенично.
Кое-где между плотными листами альбома вложены письма, поздравительные открытки и телеграммы. В основном обычные дежурные фразы о здоровье, о детях, о летнем отдыхе. «Дорогая Зиночка… сердечно… позволь от души… как там наши… напиши обязательно…с наилучшими». В каждом письме от неизвестных мне бабушкиных знакомых упоминаются люди и малозначимые, повседневные события, которые ни о чем не говорят мне.
Между последней страницей альбома и обложкой заложены какие-то рукописные листки, завернутые в полиэтиленовый пакет. Совсем небольшой сверток. Как только я развернула полиэтилен, сразу поняла, почему эти бумаги лежали отдельно: это были письма с фронта. Перебрав истончившиеся на местах сгибов всё ещё, хотя и едва уловимо, пахнущие табаком пожелтевшие листочки, я с разочарованием поняла, что письмо было всего одно. На остальных листках были стихи, тоже, видимо, отправленные когда-то по почте, в конвертах или фронтовыми треугольниками. Знакомое, напевное, сразу зазвучавшее мелодией:
«Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага».
И незнакомое, в ритме уверенного марша:
«Будем живы – не помрём.
Срок придёт, назад вернёмся,
Что отдали – всё вернём!»
И пронзительное, кажется, это Симонов:
«Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло».
Между листками заложена фотография, совсем маленькая, наверное, два на три сантиметра, отклеенная с какого-то документа. На снимке молодое, почти мальчишеское лицо, особенно ничем не примечательное, коротко остриженные светлые волосы, мягкие черты лица, плотно сжатые губы. А письмо – всего-то один листок, исписанный уверенным ровным почерком, и внизу лихо, смелой линией намечен силуэт городского пейзажа – стрелка Васильевского острова.
Я затаила дыхание, заволновалась, словно Зимаида могла бы войти сейчас в комнату, отобрать у меня листок и отчитать за то, что я взяла альбом без спросу. Почему-то другие чужие письма я пробегала глазами без малейшего зазрения совести, а тут вдруг только что не покраснела.
«Дорогая моя Зиночка,
Ты не представляешь себе, как я был рад получить письмо от тебя! Ты даже не знаешь, как часто я вспоминаю тебя и всех ребят. Как хочется узнать, живы ли. А пишу тебе из госпиталя. Не переживай за меня, это совсем легкое ранение, скоро опять на фронт. Здесь уже совсем тепло, цветет сирень, птицы поют и не верится, что всё это может погибнуть. Мне до сих пор не верится в то, что происходит война, хотя и видел её своими глазами.