Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
Шрифт:
На Пржевальского, как и на многих его современниковевропейцев, очевидно, повлиял социальный дарвинизм [17] . Убеждая военного министра атаковать Китай, он подчеркивал: «“Борьба за существование”, как кажется, близка к своему апогею. Могучия пособия науки и техники еще более развивают взаимную конкуренцию и крайний эгоизм народов. Вовсе необходимо спешить действовать, твердо при этом памятуя, что сила всегда и везде составляет главный критерий права». У него также встречаются отголоски идей о цивилизаторской миссии и культуртрегерстве, и он часто говорит о том, как русское правление усовершенствует быт кочевника во Внутренней Азии. «Наше господство в Азии отчасти приносит туда лучшую жизнь», — уверял он {138} . Если временами Пржевальский высказывался сходно с завоевателем Средней Азии, генералом Михаилом Скобелевым, то его самоуверенные, беззастенчивые экспансионистские взгляды, которые он высказывал в своих книгах и речах, также напоминают Карла Петерса, Сесиля Родса и Жюля Ферри.
17
Социальный
Вышестоящие чины проявили здравый смысл и проигнорировали наиболее экстремистские заявления Пржевальского. Вежливо выслушав его, армейский комитет спокойно отправил служебную за писку пылиться на архивных полках [18] . Военный министр Петр Ванновский и его коллега из Министерства иностранных дел Николай Гире были просто слишком осторожны, чтобы помышлять об агрессивной войне. Как бы там ни было, император ясно выразил свою волю. Когда Пржевальский в 1885 г. прислал из Каракола телеграмму, в которой сообщил, что в Китайском Туркестане вот-вот поднимется восстание против Пекина, и предположил, что это даст прекрасную возможность присоединить эти территории к империи, Александр III сухо ответил: «Сомневаюсь в пользе этого присоединения» {139} .
18
Пржевальский утверждает, что комитет под председательством генерала Н.Н. Обручева одобрил этот документ. См.: НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 39. Л. 16 (Н.М. Пржевальский — В.И. Роборовскому, письмо, 6 июня 1886 г.).
А вот молодой цесаревич Николай Александрович был большим поклонником Пржевальского. Мать Николая императрица Мария Федоровна иногда приглашала его к своему юному сыну рассказать что-либо поучительное о Внутренней Азии; несколько раз его принимали в императорском дворце и по другим поводам {140} . Когда Пржевальский отправился в свою четвертую экспедицию в 1883 г., наследник подарил ему на прощание ценный (алюминиевый) телескоп, а по возвращении путешественника в Петербург выделил 25 тыс. рублей на издание отчета об экспедиции {141} .
По просьбе учителя Николая генерал-адъютанта Григория Даниловича Пржевальский регулярно отправлял Николаю Александровичу письма, в которых рассказывал о своих подвигах во время путешествия {142} . Это были захватывающие дух истории о подвигах маленького отряда, под стать лучшим образцам приключенческого чтива, и молодой цесаревич восхищался этими занимательными повествованиями, такими как, например, следующее описание нападения трехсот тангутов, племени «самого разбойничьего на Желтой реке»:
Спустившись с ближайших гор и подъехав рысью к нам на версту, разбойники с громким гиканьем бросились в атаку. Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы. Словно туча, неслась на нас эта орда дикая, кровожадная… с каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников… А на другой стороне, впереди своего бивака, молча, с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка — 14 человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа… Когда расстояние между нами и разбойниками сократилось до 500 шагов, я скомандовал «пли» — и полетел наш первый залп; затем началась учащенная пальба рядами. Первый залп не остановил разбойников — они продолжали скакать к нам, причем их командир кричал: «Бросайтесь! Бросайтесь! С нами Бог! Он нам поможет!» Когда же от нашей учащенной пальбы начали валиться люди и лошади, разбойники повернули коней в сторону и скрылись за ближайший увал. Всего в обеих стычках нами было убито и ранено до 40 разбойников и много их лошадей. Сами же мы, благодаря великому счастью, все уцелели; ранены были только две наши лошади.
В другом письме Пржевальский уверял наследника, что население Внутренней Азии мечтает только о том, чтобы стать подданными Романовых:
В Черчене, как и на Лоб-Норе, а также и далее по нашему пути местное население встречало нас весьма дружелюбно… В то же время они [«туземцы»] горько жаловались на свое горемычное житье и уверяли нас, что готовы поголовно восстать против своих угнетателей, китайцев. Мало того, старшины как оазисов, так и горных родов не один раз просили отдать им приказание ныне же истребить китайцев. “Мы ничего не желаем, как только быть под властию России”, — везде говорили нам. “Мы знаем, какая справедливость царствует в русском Туркестане. А у нас —
Рассказы об экзотическом Востоке пробудили любопытство юноши, и дружба Пржевальского с наследником российского трона не прошла бесследно. Как заметил один ученый, эти отношения «стали одним из звеньев длинной цепи событий и влияний, которые внушили Николаю глубокий интерес к Азии и пробудили в нем желание править некитайским населением Азии» {144} .
За пределами царского двора взгляды Пржевальского приводили в ужас востоковедческие круги Петербурга. В рецензии на книгу исследователя о его третьей экспедиции во Внутреннюю Азию выдающийся специалист по Монголии Алексей Позднеев пишет, что это сочинение скорее является беллетристикой, а не научной работой. С сарказмом замечая, что автор находится «в ряду наших лучших литераторов-путешественников», он критикует произведение как поверхностное, догматичное, неточное и совершенно ненаучное. Позднеев заключает, что «подобного рода отчеты о путешествиях даже вредны, и, конечно, тем вреднее, чем более пользуется авторитетом сам путешественник» {145} . Тогда же китаист Сергей Георгиевский разгромил «Очерк…» Пржевальского, опубликованный в консервативном «Русском вестнике» Михаила Каткова {146} , Непохоже, чтобы эти нападки лишили Пржевальского сна. Он написал своему другу по поводу рецензии Георгиевского: «Взгляды наши совершенно противоположные — там кабинетные гуманности, у меня выводы суровой практики жизни. Там процветают мыльные пузыри, называемые идеалами, здесь — сила признается единственным критериумом права… Насколько же верен тот или другой взгляд — решит будущее» {147} .
И все же идеи Пржевальского были популярны среди образованного русского общества. Его книги и статьи жадно читали, на его лекциях было полно народа. Милютин писал в своем дневнике: «Ежедневно на нескольких лекциях толпятся слушатели. Женщины особенно стремятся в эти собрания с истинной жаждой знания» {148} . Хороший друг Пржевальского, географ Михаил Венюков, едва ли преувеличивал, когда назвал его самым знаменитым путешественником по Азии с времен Марко Поло {149} . Когда Николай Михайлович умер, публика принялась собирать деньги на строительство памятника в Петербурге почти с таким же энтузиазмом, как ранее на монумент Александру Пушкину {150} .
Антон Чехов был просто покорен генералом. Он писал другу: «Таких людей, как Пржевальский, я любил бесконечно» {151} . Некролог, который он опубликовал в газете «Новое время», мало чем отличается от агиографии:
Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорное, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав {152} . [19]
19
Чехов уважал Пржевальского как воплощенного человека действия — антипода «лишних людей», которых он мягко высмеивал в своих рассказах и пьесах («Иванов», «Дядя Ваня»). Некоторые литературные критики предполагали, что прототипом одного из главных героев повести Чехова «Дуэль» был Николай Михайлович. См.: РО РНБ. Ф. 356. К. 10. Ед.хр. 8 (Хорнфельд А.Г.Пржевальский и Чехов. Рукопись, 1938); Rayfield D.Chekhov: The Evolution of His Art. London, 1975. P. 7, 114, 124; Rayfield.Dream. P. 203-204; Гавриленкова Е.Чехов и Пржевальский // Рабочий путь. 23 августа 1980. С.З. Рейфилд полагает, что отец главного героя «Дара» В. Набокова (написанного полвека спустя после смерти Пржевальского), Константин Годунов-Чердынцев, «несет на себе отпечаток Пржевальского» (Dream. P. 204).
Именно сила духа Пржевальского в первую очередь покоряла воображение его поклонников. Милютин вспоминал: «…Во всей его фигуре, во всяком слове видна натура энергичная» {153} . В эпоху правления царя Александра III, которую многие считали веком застоя и посредственности, Пржевальский произвел особо сильное впечатление на русскую душу.
Николая Пржевальского чаще всего сравнивают с Дэвидом Ливингстоном. Однако в том, что касается представлений о Внутренней Азии, он более походил на генерала Скобелева. В своих лекциях и книгах Пржевальский открыто призывал к завоеванию Азии. Он убеждал своих читателей и слушателей в том, что такие действия желанны для местного населения и будут морально оправданными. Его отчеты об экспедициях, его разведывательные доклады для Военного министерства, его письма — все они показывают, что он был потенциальным завоевателем, а не только географом. Пржевальский олицетворял собой «воинствующую географию» Конрада.