Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
Шрифт:
И именно в такой момент мрачных раздумий Соловьев оказался на собрании Парижского Географического общества. В ничем не примечательной череде академиков, египтологов, исследователей и африканских сановников один из ораторов завладел его вниманием. Это был Чен Ки-тонг [43] — китайский военный атташе во французской столице и сотрудник «Revue des deux mondes». Этот старший армейский офицер был одним из сторонников движения «самоусиления», состоявшего из тех чиновников династии Цин, которые надеялись восстановить величие своей империи, взяв на вооружение новейшие достижения Запада. Речь Чен Ки-тонга представляла собой типичное изложение программы самоусиления:
43
Имя
Мы готовы и способны взять от вас все, что нам нужно, всю технику вашей умственной и материальной культуры, но ни одного вашего верования, ни одной вашей идеи и даже ни одного вашего вкуса мы не усвоим… Мы радуемся вашему прогрессу, но принимать в нем активное участие у нас нет ни надобности, ни охоты: вы сами приготовляете средства, которые мы употребим для того, чтобы покорить вас {373} .
Соловьева особенно встревожила невозмутимость, с которой публика отнеслась к китайцу. «Европейцы приветствовали его с таким же легкомысленным восторгом, с каким иудеи маккавейской эпохи впервые приветствовали римлян», — мрачно замечал он. Русский философ считал Чен Ки-тонга представителем «чуждого, враждебного и все более и более надвигающегося на нас мира». Он добавлял, что «в его словах ненамеренно… высказывалось мнение, общее с четырехсотмиллионною народною массой». Владимир Сергеевич намекал на «грозную тучу, надвигающуюся с Дальнего Востока» {374} .
Двумя годами позже Соловьев изложил свои взгляды более основательно в длинном эссе «Китай и Европа». В его глазах эти две части Евразии являлись полными антиподами: «Противоположность двух культур — китайской и европейской — сводится, в сущности, к противоположению двух общих идей: порядка,с одной стороны, и прогресса,с другой» {375} . Для описания первой идеи Соловьев использовал термин «китайщина». В эпоху Екатерины, в конце XVIII в., это слово обозначало моду на все китайское, подобно французскому слову chinoiserie,но в XIX в. оно приобрело гораздо более пренебрежительную коннотацию и вызывало ассоциации с отсталостью, реакционностью, жестокостью и тиранией {376} . [44]
44
Надо учесть, что суффикс «-щина» часто подразумевает распространение чего-то пагубно го («пугачевщина», «ежовщина»). Выражаю благодарность Т.Ю. Поздняковой (Институт русского языка РАН) за разъяснения по этому вопросу.
Как и Николай Пржевальский, Соловьев невысоко ценил культуру Китая. Соловьев разъяснял, что эта цивилизация, основанная на поклонении предкам и рабском почитании прошлого, была насквозь окостеневшей. Он писал, что «китайская культура… не дала миру ни одной великой идеи и ни одного вековечного и безусловно ценного творения ни в какой области. Китайский народ большой, но не великий» {377} . В заключение Соловьев писал, что хотя восточная империя и была опасна, Запад вовсе не обязательно был обречен: «Если мы, европейский христианский мир, будем… верны себе, т.е. верны вселенскому христианству,то Китай не будет нам страшен» {378} .
Тем не менее Соловьев продолжал страшиться Азии. Когда суровая засуха в 1891 г. привела к голоду, он увидел ее причины на Востоке. «На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни…» — замечал он {379} . В рецензии на книгу Елены Блаватской «Ключи к теософии» Соловьев предупреждал, что автор и ее последователи являлись орудиями «наступательного движения буддизма на западный мир» {380} . Поразительная победа Японии над Китаем в 1895 г. вдохновила Соловьева на стихотворение «Панмонголизм» с его грозным предсказанием вторжения объединенных азиатских полчищ
Пессимистические раздумья Владимира Сергеевича сопровождались другими, столь же мрачными предчувствиями. В 1897 г. он писал другу: «Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, — как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидит море» {381} .
Наиболее известное произведение Соловьева о Дальнем Востоке — его апокалиптическая «Краткая повесть об Антихристе». Опубликованная незадолго до его смерти в 1900 г., повесть являлась приложением к «Трем разговорам» — размышлениям о силе зла и необходимости ему противостоять. Будто бы написанная монахом Пансофием, повесть изображает катастрофические события конца света — вооруженные конфликты, пришествие Антихриста, победу над ним объединенных сил христианства и иудаизма и в конце концов — тысячелетнее правление Христа. Это произведение несет на себе явный отпечаток Библии, особенно Откровения Иоанна, и вновь обращается с мольбой к Восточной и Западной церквям изжить раскол.
Самый драматичный момент повести — ее начало, где предсказывается период войн и революций в XX в., кульминацией которого станет нападение с Востока. Заправляет здесь Япония:
Подражательные японцы, с удивительною быстротой и успешностью перенявшие вещественные формы европейской культуры, усвоили также и некоторые европейские идеи низшего порядка. Узнав из газет и из исторических учебников о существовании на Западе панэллинизма, пангерманизма, панславизма, панисламизма, они провозгласили великую идею панмонголизма, то есть собрание воедино, под своим главенством, всех народов Восточной Азии с целью решительной борьбы против… европейцев {382} .
Привлечь на свою сторону китайцев оказалось нетрудно:
… в начале XX века они приступили к осуществлению великого плана — сперва занятием Кореи, а затем Пекина, где они с помощью прогрессивной китайской партии низвергли старую маньчжурскую династию и посадили на ее место японскую. <…> В руках Японии китайцы видели сладкую приманку панмонголизма, который вместе с тем оправдывал в их глазах и печальную неизбежность внешней европеизации {383} .
Японские офицеры теперь обучали огромную армию, состоявшую из китайцев, маньчжуров, монголов и тибетцев. Новая конфедерация сначала вытеснила европейцев из их азиатских колоний и концессий. Затем династия предприняла более грозный шаг:
Преемник [первого богдыхана из японской династии], по матери китаец, соединявший в себе китайскую хитрость и упругость с японскою энергией, подвижностью и предприимчивостью, мобилизирует в Китайском Туркестане четырехмиллионную армию, и, в то время как Цун Лиямынь [Цзунлиямынь. — Примеч. ред.]конфиденциально сообщил русскому послу, что эта армия предназначена для завоевания Индии, богдыхан вторгается в нашу Среднюю Азию и, поднявши здесь все население, быстро двигается через Урал и наводняет своими полками всю Восточную и Центральную Россию. <…> Боевые достоинства русских войск позволяют им только гибнуть с честью {384} .