Навязчивость, паранойя и перверсия

Фрейд Зигмунд

Я знаю, что люди не решаются поверить в какой-либо факт, пока он кажется непонятным и нет никакой привязки для его объяснения. Однако по меньшей мере самое основное из этого мы можем здесь приблизить к нашему пониманию с помощью гипотез, изложенных в «Трех очерках по теории сексуальности». Я пытаюсь в них показать, что сексуальное влечение человека имеет очень сложное строение, состоит из многочисленных компонентов и парциальных влечений. Важный вклад в возникновение «сексуального возбуждения» вносят периферические возбуждения определенных выделенных нами частей тела (гениталий, рта, заднего прохода, выводного протока мочевого пузыря), которые заслуживают названия «эрогенные зоны». Однако не все и не в любой период жизни поступающие из этих мест величины возбуждения имеют одинаковую судьбу. Вообще говоря, только одна часть достается сексуальной жизни; другая часть отклоняется от сексуальных целей и обращается на другие цели, этот процесс заслуживает названия «сублимация». В период жизни, который можно назвать периодом латентной сексуальности, – с пятилетнего возраста до первых проявлений пубертата (примерно в одиннадцать лет), – даже за счет этих возбуждений, поставляемых из эрогенных зон, в душевной жизни создаются реактивные образования, противодействующие силы, такие как стыд, отвращение и мораль, которые словно плотины препятствуют последующим проявлениям сексуальных влечений. Поскольку анальная эротика относится к

тем компонентам влечения, которые в ходе развития и с точки зрения нашего нынешнего культурного воспитания становятся непригодными для сексуальных целей, напрашивается мысль, что в особенностях характера, столь часто проявляющихся у бывших анальных эротоманов, – аккуратность, бережливость и своенравие – надо усматривать самые непосредственные и постоянные последствия сублимации анальной эротики [5] .

5

Поскольку именно замечания об анальной эротике младенца в «Трех очерках по теории сексуальности» вызвали особое возмущение у неразумных читателей, я здесь позволю себе включить наблюдение, которым я обязан одному весьма смышленому пациенту. Один знакомый, который прочел статью по «теории сексуальности», говоря о книге, полностью соглашается с ней, но одно место в ней – хотя, разумеется, с точки зрения содержания он также его одобряет и понимает – показалось ему настолько комичным и странным, что он присел и с четверть часа смеялся до упаду. Вот это место: «Одним из вернейших признаков будущей странности характера или нервности является упорное нежелание младенца очистить кишечник, когда его сажают на горшок, то есть когда это угодно няне, и его стремление осуществлять эту функцию по своему усмотрению. Ему, конечно, не важно, что пачкается его постель: он заботится только о том, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации». Образ сидящего на горшке младенца, который размышляет о том, вправе ли он отказаться от подобного ограничения ради своей свободной воли, да к тому же озабоченного тем, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации, и вызвало его бурное веселье. Минут через двадцать, во время полдника, мой знакомый совершенно неожиданно говорит: «Слушай, я увидел перед собой какао, и мне пришла в голову мысль, которая постоянно занимала меня в детстве. Я всегда себе представлял, что я производитель какао ван Хоутен (он сказал „ван Хаутен“ [van Hauten]), и у меня есть замечательный секрет изготовления этого какао, а все люди хотят вырвать у меня эту тайну, способную осчастливить целый мир, которую я тщательно берегу. Почему я запал именно на ван Хоутена, не знаю. Наверное, мне больше всего понравилась его реклама». Рассмеявшись и пока еще не связывая с этим, в сущности верно, более глубокого намерения, я сказал: «Когда мать задает порку?» [Wann haut’n die Mutter?!] И только несколько позже я понял, что мой каламбур фактически содержал в себе ключ ко всему этому внезапно возникшему детскому воспоминанию, которое я теперь стал понимать как блестящий пример покрывающей фантазии, которая при сохранении фактического материала (процесса принятия пищи) и на основе фонетических ассоциаций («какао», «wann haut’n…») благодаря полной переоценке содержания воспоминания и избавляет от сознания своей вины. (Перемещение с задней стороны на переднюю, отдача пищи превращается в прием пищи, содержание, вызывающее стыд и подлежащее сокрытию, – в тайну, способную осчастливить весь мир.) Мне было интересно, как здесь вслед за защитой, принявшей, правда, более мягкую форму формального возражения, против воли данного человека через пятнадцать минут из его бессознательного всплыло самое убедительное доказательство.

Разумеется, мне и самому непонятна внутренняя необходимость этой взаимосвязи, однако я могу привести кое-какие доводы, которые могут быть расценены как помощь в ее понимании. Чистоплотность, аккуратность, надежность производят впечатление реактивных образований, направленных против интереса к нечистому, постороннему, мешающему, не принадлежащему телу. («Dirt is matter in the wrong place».) [6] Связать своенравие с интересом к дефекации представляется нелегкой задачей, однако можно напомнить о том, что уже младенец может вести себя своенравно при дефекации (см. выше) и что болезненные раздражения кожи ягодиц, связанной с эрогенной анальной зоной, повсеместно служат в воспитании тому, чтобы преодолеть упрямство ребенка, сделать его послушным. Для выражения упрямства и строптивой издевки у нас по-прежнему, как и в давние времена, используется выражение, имеющее своим содержанием поцелуй зоны заднего прохода, то есть, собственно говоря, обозначает проявление нежности, затронутое вытеснением. Обнажение ягодиц представляет собой смягчение этого выражения в виде жеста; в «Гётце фон Берлихингене» Гёте в самом подходящем месте мы находим то и другое, фразу и жест, как выражение упрямства.

6

Грязь – это материя в неподходящем месте (англ.). – Примеч. перев.

Самыми обильными представляются отношения, существующие между столь несовместимыми на первый взгляд комплексами интереса к деньгам и дефекации. Каждому врачу, который применял психоанализ, хорошо известно, что этим способом можно устранить самые упорные и застарелые, так называемые хронические задержки стула у нервнобольных. Удивление по этому поводу умеряется воспоминанием, что эта функция точно так же подвластна и гипнотическому внушению. Но в психоанализе это воздействие достигается только тогда, когда затрагивают денежный комплекс данных людей и их побуждают довести его до сознания со всеми его отношениями. Можно было бы подумать, что при этом невроз лишь следует намеку словоупотребления, где человека, слишком тревожащегося за свои деньги, называют грязным или скаредным [filzig] (в английском языке; filthy = грязный). Однако такая оценка была бы слишком поверхностной. В самом деле, повсюду, где господствовал или сохранился архаический способ мышления, – в древних культурах, в мифе, сказке, суеверии, в бессознательном мышлении, в сновидении и в неврозе – деньги теснейшим образом связываются с нечистотами. Известно, что золото, которое дьявол дарит своим любовницам, после его ухода превращается в нечистоты, а дьявол, разумеется, – это не что иное, как персонификация вытесненной бессознательной жизни влечений [7] . Далее известно суеверие, в котором поиски кладов связываются с дефекацией, и каждому знакома фигура «человека, испражняющегося дукатами». Более того, уже в древневавилонском учении золото – это испражнения преисподней, Mammon = ilu manman [8] .

Таким образом, если невроз следует словоупотреблению, то здесь, как и везде, он берет слова в их первоначальном, полном значением смысле, а там, где он, видимо, наглядно изображает слово, он, как правило, лишь восстанавливает древнее значение слова.

7

Ср. истерическую одержимость и демонические эпидемии.

8

Мамон (Маммон), на вавилонском man-man, прозвище Нергала, бога преисподней. Согласно восточному мифу, перешедшему в легенды и сказки других народов, золото – это испражнения преисподней: см. «Монотеистические течения в вавилонской религии».

Возможно, что противоположность самого ценного, с чем познакомился человек, и самого никчемного, что он отбрасывает от себя как отходы (refuse), и привело к этому условному отождествлению золота и фекалий.

В мышлении невроза на помощь такому приравниванию приходит, пожалуй, еще одно обстоятельство. Первоначальный эротический интерес к дефекации, как мы знаем, обречен на исчезновение в более зрелые годы; в эти годы появляется новый интерес к деньгам, которого в детстве пока еще не было; в результате появляется возможность того, что прежнее стремление, которому уготовано потерять свою цель, переносится на цель, вновь возникающую.

Если в основе утверждаемых здесь отношений между анальной эротикой и той триадой особенностей характера лежит нечто фактическое, то едва ли можно ожидать особой выраженности «анального характера» у лиц, которые сохранили эрогенное свойство анальной зоны в зрелом возрасте, как, например, некоторые гомосексуалисты. Если я не очень заблуждаюсь, в большинстве случаев наш опыт вполне согласуется с этим выводом.

Следовало бы вообще поразмыслить о том, не позволяют ли и другие комплексы особенностей характера выявить их принадлежность к возбуждениям определенных эрогенных зон. Мне до сих пор известно лишь непомерное «жгучее» честолюбие тех, кто раньше страдал энурезом. Для формирования окончательного характера из конститутивных влечений можно, однако, привести следующую формулировку: сохраняющиеся черты характера представляют собой либо неизменные продолжения первоначальных влечений, их сублимации, либо реактивные образования, направленные против них.

Заметки об одном случае невроза навязчивости (1909)

[Введение]

На последующих страницах содержится материал двоякого рода: во-первых, фрагментарные сообщения из истории болезни одного больного, страдавшего неврозом навязчивости; по его продолжительности, пагубным последствиям и субъективной оценке этот невроз можно было причислить к довольно тяжелым, и потребовалось около года, чтобы добиться полного восстановления личности и устранить ее торможения. Во-вторых, отдельные краткие сведения о генезе и более тонком психологическом механизме душевных процессов при неврозе навязчивости, приведенные в связи с этим и с учетом ранее проанализированных случаев; этими сведениями должны быть дополнены мои первые, опубликованные в 1896 году [9] описания.

9

«Еще несколько замечаний о защитных невропсихозах».

Подобное изложение содержания, как мне кажется, само нуждается в обосновании, чтобы читатель, скажем, не подумал, что такой способ сообщения я считаю безупречным и достойным подражания, тогда как на самом деле я лишь считаюсь с трудностями внешнего и содержательного характера и охотно сообщил бы больше, будь это позволительным и возможным. То есть я не могу предоставить полную историю лечения, поскольку это потребовало бы детального рассмотрения условий жизни моего пациента. Докучливое внимание большого города, которое уделяется моей врачебной деятельности, не допускает достоверного изложения; вместе с тем я все больше прихожу к мысли, что искажения, к которым обычно прибегают в таких случаях, нецелесообразны и неприемлемы. Если они незначительны, то своей цели – оградить пациента от нескромного любопытства – не достигают; если же они велики, то обходятся слишком большой ценой, поскольку нарушают понимание взаимосвязей, имеющих непосредственное отношение к малосущественным реалиям жизни. Из этого последнего обстоятельства вытекает тот парадоксальный факт, что гораздо проще предать огласке самые интимные тайны пациента, поскольку при этом он все же остается неузнанным, нежели самые безобидные и банальные характеристики его персоны, которые всем известны и по которым его все могли бы узнать.

Если этим я оправдываю нещадное сокращение истории болезни и лечения, то для ограничения отдельными результатами из психоаналитического исследования невроза навязчивости в моем распоряжении имеется еще более убедительное объяснение. Я признаюсь, что до сих пор мне еще не удавалось полностью понять сложную структуру тяжелого случая невроза навязчивости и что при воспроизведении анализа я не смог бы показать эту аналитически выявленную или предполагаемую структуру, присовокупляя примеры лечения других больных. Сопротивление больных и различные формы его выражения значительно затрудняют выполнение последней задачи; однако нужно сказать, что само по себе понимание невроза навязчивости отнюдь не просто, оно намного сложнее, чем понимание случая истерии. Собственно говоря, следовало ожидать противоположного. Средства, которыми невроз навязчивости выражает свои тайные мысли, язык невроза навязчивости похож на диалект языка истерии, но на диалект, который должен бы быть для нас более простым, потому что он более близок выражению нашего сознательного мышления, чем истерический. Прежде всего он не содержит того скачка из психической сферы в соматическую иннервацию – истерическую конверсию, – который нам все же никогда не дано совершить с помощью своего понимания.

Возможно, также и наше недостаточное знакомство с неврозом навязчивости повинно в том, что действительность не подтверждает того ожидания. Больные неврозом навязчивости тяжелого калибра прибегают к аналитическому лечению гораздо реже, чем истерики. Также и в жизни они диссимулируют свое состояние, насколько это возможно, и зачастую обращаются к врачу только на запущенных стадиях недуга, которые, например, при туберкулезе легких исключали бы возможность помещения их в лечебницу. Однако я привлекаю это сравнение потому, что в простых и тяжелых, но своевременно распознанных случаях невроза навязчивости, точно так же, как при том хроническом инфекционном заболевании, мы можем указать на целый ряд блестящих результатов лечения.

При таких обстоятельствах не остается ничего другого, как сообщить факты в столь незавершенной и неполной форме, в какой они нам известны и в какой нам позволено о них говорить. Возможно, представленные здесь с большим трудом полученные кусочки знания сами по себе покажутся малоудовлетворительными, но к ним может присоединиться работа других исследователей, и благодаря совместным усилиям будет получен результат, достичь которого одному человеку, наверное, слишком трудно.