Найденный мир

Уланов Андрей Андреевич

– Знаете, Дима, – проговорил он со внезапным спокойствием. – Я прожил на свете сорок пять лет и никогда не задумывался о том, что говорю вам сейчас. Всегда меня захватывал этот нынешний… бессмысленный позитивизм. Представьте, если бы Европа завтра ввергла себя в бессмысленную всеобщую войну, смывающую кровью всякие остатки надежды на лучшее в человеческой натуре, – какими глазами смотрели бы выжившие по ее окончании на старые фотографии с военных парадов, на офицерские мундиры, на флаги и плакаты, следы патриотического экстаза? Мы жили в философском

угаре, убедив себя, будто мир подвластен нашей воле и представлению. А теперь мираж рассеялся. Уже нельзя не задумываться о будущем, единожды решив, что оно будет прекрасно.

Мы столкнулись с последствиями чьих-то действий: неосторожных, а может – сознательных, но создатели Разлома уж точно не заботились о нашем благополучии, когда затеяли свой опыт. И пока мы плыли от Земли Толля домой, меня не оставляла мысль: ведь наша неосторожность может вызвать последствия столь же катастрофические. Для кого-то… а может, и для нас самих. Мы сами в силах расколоть под собой землю. Осторожнее надо ступать.

Обручев закашлялся и отвернулся, глядя на подтопленный берег.

– Я… кажется… понимаю, о чем вы, Владимир Афанасьевич, – медленно промолвил Мушкетов. – Но вы не правы.

Молодой геолог потихоньку, чтобы не спугнуть троодона на плече, выпрямился.

– Не задумываться о последствиях, конечно, глупо, – проговорил он. – Но застывать в нерешительности глупо вдвойне. Пытаться предвидеть все последствия, предотвратить все беды – нелепая попытка приблизиться ко всеведению.

– На каждый чих не наздравствуешься? – саркастически уточнил Обручев. – Так и стараться не стоит?

– Стоит. – Мушкетов мотнул головой. – Только нельзя забывать, что у бездействия тоже есть последствия. Вот как с той же Талой. Да, я не знаю, как примет ее Россия, общество, как ее примет Горный институт… но я точно могу сказать, что, останься она со своими товарками, ее бы в лучшем случае ожидала участь матросской женки. И ее живой ум, ее талант, ее потрясающие способности остались бы похоронены. Вот этого я никак не мог допустить.

– А станет ли ей от этого лучше? – глухо переспросил Обручев, не оборачиваясь. – Не вам – ей?

– Кто рассуждает о вреде знания, тому следует пребывать в невежестве, – жестко ответил Мушкетов. – Все беды, которыми может обернуться мое решение помочь ей, – мнимые. Возможные. Вероятные. Не исключенные. А неграмотность, нищета, бессилие – вот они, руку протяни. Уж извините, я не могу бояться придуманного зла больше, чем настоящего.

Он помолчал мгновение.

– Знаете, Владимир Афанасьевич, – проговорил он, – тот британский капитан… как его – Крэдок? Он ведь тоже, наверное, задумывался о страшном – для него – будущем. Прикидывал, как его избежать. Строил планы. А потом, когда не получилось, – другие. И третьи. И снова. А ради этих планов шаг за шагом нарушил все законы божеские и человеческие. И как – сильно помогло ему?

Обручев тяжело, прерывисто вздохнул, перекатывая в пальцах блестящие камушки.

– Уели вы меня, Дима, –

признался он.

– Я не хотел, – виновато проговорил младший геолог. – Но в страхе жить нельзя. Крэдок вон попытался. Нельзя шарахаться от грядущего только потому, что оно нас тревожит. Оно все равно нас настигнет – или, вернее сказать, мы окажемся в нем. Страх убивает разум.

– Что толку нам от разума? – с тоской промолвил Обручев. – Зачем он? Вот мы столкнулись с необыкновенным, неизведанным – и что нам пользы от разума? Поможет он найти в случившемся смысл?

– Мы ученые, Владимир Афанасьевич, – отозвался Мушкетов. – Разум – наше орудие. Мы не просто философские муравьи, громоздящие мусор фактов слой за слоем в своем муравейнике. Наше дело – находить неизменности и постоянства в хаосе мелочей, принципы, закономерности, по которым устроен мир. Да, все изменилось со времени Разлома. Но… – Он развел руками. – Солнце по-прежнему светит. Вода утоляет жажду. Лава поднимается из глубин. Разве до того, как побывать в Новом Свете, мы не знали, что будущее неопределенно, а настоящее – обманчиво? Что лучшие планы может опрокинуть случайность, а претензии на всеведение смешны? Знали, конечно. Все осталось как прежде. Только закрывать глаза на это уже не получится. В конечном итоге это главный урок, который мы получили.

– Урок борьбы с самообманом, – пробормотал Обручев. – Или просто пощечина?

– Не знаю, – Мушкетов пожал плечами. – Да это и не важно. Важно – не бояться. Пускай впереди у нас тяжелые годы, пускай все, к чему мы привыкли, изменится неузнаваемо, – не бояться! Если мы испугаемся, если мы опустим руки – это значит, что экспериментаторы, создатели Разлома, были в своем праве. Что на нас можно и нужно ставить опыты, потому что ни на что другое мы, черт побери, не годимся! Да, сейчас нам кажется божественным их могущество. Но когда-нибудь…

Он умолк.

– Дима, – вполголоса проговорил Обручев, – вы правда считаете, что мы сможем сравняться с ними?

– Когда-нибудь, – повторил младший геолог. – Кто-нибудь из нас. Обязательно. Возьмет этих экспериментаторов за галстук, нежно, и задаст пару не очень лестных вопросов об этике научного исследования.

Обручев содрогнулся. Карие глаза товарища на миг показались ему холодными, внимательными и совершенно нечеловеческими – словно у сидящего на плече у Мушкетова маленького троодона.

Протрубил над головой корабельный гудок. «Манджур» подходил к пристани, и с берега уже доносились приветственные голоса.

– Пойдемте, Дима, – проговорил старый геолог, положив руку на плечо товарища. Мягкие перышки Чика мазнули Обручева по пальцам. – Пойдемте. У нас впереди…

В самом деле – что? Он запнулся, окидывая свежим взглядом синее небо, и облака, и зелень ветвей, и белую пену волн, и пеструю толпу встречающих на берегу.

– У нас впереди все, – решительно ответил Мушкетов. – У нас, Владимир Афанасьевич, все еще впереди!