Назначенье границ
Шрифт:
— Приветствую тебя.
— Приветствую, — со вчерашнего утра ромей, кажется, состарился лет на пять. Неудивительно, он вряд ли многим моложе отца, а, если подумать, так, наверное, даже и старше. И говорит как каркает. А смотрит, будто это не он сам за ночь высох, а у гостя рога выросли.
— Что нам надлежит делать? — король старался быть почтительным к старшему. Пока еще — на словах — получалось неплохо. Только стоять перед ромским патрицием почему-то было неприятно — солнце, что ли, прямо в глаза светило? Торисмунд приложил
Ромей же с утра растерял остатки вежества. Сначала он перевел взгляд на вражеский лагерь, скривился, потом повернулся обратно.
— Не проводит ли благородный Торисмунд меня до моей палатки? Нам лучше будет поговорить там. Аттилу мы сегодня не потеряем.
Он был прав, а Торисмунду стоило бы подумать о том, что ни один важный разговор нельзя начинать вот так, посреди лагеря и без подобающего предисловия. Особенно, говоря с вождем самого главного союзника.
— С великой радостью.
Своих людей ромей оставил за порогом — просто двинул бровью и никто дальше не пошел. Торисмунд кивнул Атанагильду — мол, подожди, но тот ждать не стал, двинулся следом, а вот увидев, что шатер пуст, сделал шаг назад, потом еще один. Ромей подошел к столу, взял кувшин, наполнил две глиняные чашки… по запаху — вода. Глаза отдыхали в полумраке. Говорить не хотелось, но война не ждет.
— Как мы будем продолжать осаду? — отхлебнув воды, спросил Торисмунд. Опять невежливо, слишком торопливо, но отчего-то ему хотелось поскорее покончить с беседой. А дальше… а дальше пусть с ним разговаривает Атанагильд, или Майориан пусть присылает своих людей!
— Это зависит от того, кем хочет быть благородный Торисмунд — победителем Аттилы или королем везиготов. И от того, хочет он жить днем или ночью.
Торисмунд открыл рот, потом спешно прикрыл его — понадобилось стиснуть челюсти, чтобы ненароком ничего лишнего не ляпнуть. Например, такого простого дурацкого «Чегооо?!» — но тут это неуместно. Король так спрашивать не должен. Даже если очень хочется.
— Не будешь ли ты так любезен, почтенный и мудростью славный патриций, пояснить свои слова для… несоизмеримо младшего годами и опытом? — выговорил наконец Торисмунд. Лучше, чем «чтооо?», хотя смысл, в общем, тот же.
— Один из братьев благородного Торисмунда, оставшихся в Толосе, не столь высок родом, но старше годами. Весть о смерти короля Теодериха придет в Толосу раньше, чем вернется армия. Да и у самого войска, если дать ему время, могут появиться лишние мысли. А осада будет либо достаточно долгой, либо очень кровавой.
— Осада не будет ни долгой, ни кровавой, — слегка удивился Торисмунд. — Мы уже окружаем лагерь Аттилы, и препятствуем подвозу припасов. Скоро голод заставит их сдаться или пойти на прорыв. Но раньше даже — не голод, а жажда. День, другой. Но… не об этом я спрашивал, почтеннейший патриций.
Ромей налил себе еще воды, покрутил ее в чашке, словно вино.
— Вчера благородный Торисмунд не опасался солнца.
Смотреть было неприятно не только на солнце, но и на ромея. Особенно краем глаза. Глядишь прямо — все хорошо, чуть поворачиваешь голову, и кажется, что рядом не старый, усталый человек, а светильник. И струится от него желтоватый, достаточно яркий свет. Неприятный донельзя.
И чего только после ранения не привидится, ей-ей…
Однако ж, до чего хитер! Это ж надо, а? Откуда только знает?!
— Мой отец, да будет ему Царствие Небесное, проявил небольшую опрометчивость, полагаясь только на свои силы.
— Король Теодерих, да будет ему Царствие Небесное, совершил самый разумный поступок в своей жизни. — Ромей подошел к Торисмунду, посмотрел на него снизу вверх как сверху вниз и сказал совсем другим голосом, молодым и злым. — Зачем только ваши епископы Новый Завет на готский переводили? Выброшенное время. Теодерих, вечная ему слава, помнил, кто предлагает царства земные всего лишь за то, что ему поклонятся, но, кажется, своим детям он это знание не передал.
Торисмунд отступил на шаг. Сначала отступил, потом уже понял, что сделал это, и почему. Стоять вот так, вплотную, было неприятно, словно среди лета прижиматься к печи. Веет сухим жаром, тяжело дышать. Ладонь сама собой сжалась в кулак. Не замахиваться, упаси Господь, отгородиться бы.
— Я не понимаю тебя, почтенный патриций. Я хотел победы и славы для всех нас, мне помешали, проклятье осмелившемуся… но что вызывает твое неудовольствие? — уж не то ли, что тебе не предложили, старик? Ей такие как ты не нужны…
— Проклятие осмелившемуся… я бы сказал, что это вопиющая неблагодарность по отношению к Божьей Матери… или благородный Торисмунд и ее не узнал?
Что, вот та, темноглазая, обжегшая светом, и была сама Дева?! Да с чего он взял!.. А ведь похожа же, похожа! Сомнение укусило мелкой, но противной мошкой.
— Но почему тогда?..
— Потому что благородный Торисмунд проявил небольшую опрометчивость и чуть не отдал себя… врагу рода человеческого. А заодно и всех людей на этом поле, живых и мертвых.
— Она не враг! Она хотела встать на нашу сторону! Враг — вон он, Аттила, он нам враг, а не Она! — захлебнулся негодованием Торисмунд. Надо же настолько ничего не понимать, а туда же — судит, рассуждает! — То, что Она согласилась отдать нам победу, обо всем говорит!
Ромей рассмеялся.
— Она… вернее, оно, согласилось взять тебя.
— Только кровь — но вернуть силу сторицей! Понимаешь, многомудрый? Только небольшая жертва, символическая, — отец знание детям передал лучше, чем ты думаешь! — а взамен победа.