Назови меня своим именем

Асиман Андре

– После.

Марция позвонила, когда он собирался уезжать. Он почти подмигнул мне, когда передал трубку. В этом крылась не ирония, а напоминание, если только я не ошибался – а я думаю, что нет – что между нами все абсолютно прозрачно, как бывает только между друзьями.

Возможно, в первую очередь мы были друзьями, а уже потом – влюбленными.

Но, может, это и означает быть влюбленными.

Вспоминая о наших последних десяти днях вместе, я представляю плавание в ранние утренние часы, неспешные завтраки, поездку в город, работу в саду, обеды, послеобеденный сон, снова работу во второй половине дня, иногда теннис, вечера на пьяцетте, и каждую ночь – занятия любовью, которые заставляли забыть о времени. Оглядываясь на эти дни, я не могу вспомнить ни одной минуты, за исключением его получасовых встреч с переводчицей или улученных мной пары часов с Марцией, когда бы мы не были вместе.

– Когда ты узнал обо мне? – спросил я его однажды. Я рассчитывал, что он скажет, Когда

я сжал тебе плечо, и ты почти раскис в моих руках. Или, Когда ты спустил в купальные плавки в тот день, когда мы болтали в твоей комнате. Что-нибудь в этом роде. «Когда ты покраснел», – ответил он. «Я?» Мы разговаривали о переводе поэзии; было раннее утро, шла его первая неделя у нас. Мы сели работать раньше обычного в тот день, возможно, потому что уже получали удовольствие от наших случайных разговоров и стремились провести немного времени вдвоем, пока под липой еще только накрывали стол к завтраку. Он спросил, переводил ли я когда-нибудь поэзию. Да, ответил я. А что? Он читал Леопарди и наткнулся на несколько строк, которые не поддавались переводу. Мы обменивались репликами, ни один из нас не представлял, куда заведет возникший на пустом месте разговор, потому что по мере углубления в мир Леопарди мы то и дело перескакивали на побочные темы, где наше природное чувство юмора и любовь паясничать находили себе выход. Мы переводили отрывок на английский, затем с английского на древнегреческий, затем на англо-тарабарский и итало-тарабарский. Заключительные строки из «К Луне» Леопарди оказались так исковерканы, что вызывали у нас взрывы хохота, пока мы повторяли получившуюся бессмыслицу на итальянском – когда вдруг повисла тишина, и, подняв глаза, я увидел, что он смотрит на меня в упор тем ледяным, застывшим взглядом, который всегда так смущал меня. Нужно было сказать что-нибудь, и когда он спросил, откуда я столько знаю, мне хватило самообладания ответить что-то об отце-профессоре. Обычно я неохотно демонстрировал свои знания, особенно с теми, кто повергал меня в трепет. Мне нечем было защититься, нечего добавить, нечем замутить воду, негде спрятаться или укрыться. Я чувствовал себя беззащитным, как попавший в западню ягненок посреди высохших, безводных равнин Серенгети.

Этот взгляд больше не был частью разговора или дурачества с переводом; он заслонил их и стал отдельной темой, которую никто из нас не осмеливался поднять. И да, в его глазах был такой блеск, что мне пришлось отвернуться, а когда я снова взглянул на него, его взгляд никуда не исчез и все еще был устремлен на меня, как будто говоря, Итак, ты отвернулся и посмотрел снова, как скоро ты отвернешься на этот раз? – вот почему я вынужден был отвернуться опять, как бы погруженный в свои мысли, в то же время отчаянно пытаясь найти какие-то слова, как рыба ищет воду в илистом пруду, стремительно высыхающем на жаре. Он наверняка знал, что я чувствую. Покраснеть в итоге меня вынудило не естественное смущение от того, что он уловил мою безуспешную попытку выдержать его взгляд; покраснеть меня заставила волнующая возможность, которую мне даже хотелось считать невероятной, что я могу действительно нравиться ему, и нравиться в том же смысле, в каком он нравился мне.

Неделями я ошибочно принимал его взгляд за неприкрытую враждебность. Я все неправильно понял. Просто таким способом один застенчивый человек пытался удержать взгляд другого.

Мы были, как мне открылось в конце концов, двумя самыми застенчивыми людьми на земле.

Только мой отец смог разгадать его с самого начала.

– Тебе нравится Леопарди? – спросил я, чтобы прервать молчание, давая понять, что именно размышлениями о Леопарди вызвано мое легкое замешательство во время паузы в разговоре.

– Да, очень.

– Мне он тоже очень нравится.

Я прекрасно знал, что говорю не о Леопарди. Знал ли он?

– Я понимал, что вынуждаю тебя чувствовать неловкость, но я должен был убедиться.

– Значит, ты знал все это время?

– Скажем, я был почти уверен.

Другими словами, это началось буквально сразу после его приезда. Значит, все с тех пор было притворством? И что собой представляли все эти чередования дружбы и безразличия? Его и мои попытки продолжать тайно следить друг за другом, не признаваясь в этом? Или это был просто изощренный способ держаться друг от друга на расстоянии в надежде, что наше безразличие – подлинное?

– Почему ты не дал мне знать?

– Я дал. По крайней мере, попытался.

– Когда?

– Однажды после тенниса. Я коснулся тебя. Просто, чтобы показать, что ты мне нравишься. Но твоя реакция заставила меня думать, что я тебя едва ли не раздражаю. Я решил держаться на расстоянии.

Лучшие мгновения нам выпадали во второй половине дня. После обеда я шел наверх вздремнуть, как раз перед тем как подавали кофе. Потом, когда приглашенные к обеду гости разъезжались или удалялись в гостевой домик отдохнуть, отец или ретировался в своей кабинет, или они с матерью ложились вздремнуть. К двум часам пополудни плотная тишина окутывала дом, да и весь мир, прерываемая иногда воркованием голубей или стуком молотка Анкизе, когда он работал в мастерской, стараясь не слишком шуметь. Мне

нравилось слушать, как он работает днем, и даже когда случайный стук или шум пилы будили меня, или когда по средам точильщик ножей включал свой точильный станок, я по-прежнему ощущал спокойствие и умиротворение, какие буду чувствовать годы спустя, заслышав отдаленную противотуманную сирену с Кейп-Кода посреди ночи. Оливеру нравилось днем держать окна и ставни широко открытыми, и только легкие занавески колыхались между нами и внешним миром, потому что было «преступлением» отгораживаться от солнечного света и скрывать от глаз такой вид, особенно когда он дан тебе на короткий срок, говорил он. Затем, холмистые равнины, восходящие к горам и покрытые оливково-зеленой дымкой: подсолнухи, виноградники, лаванда и коренастые чахлые оливковые деревья, согнувшиеся, как кривые старые пугала, заглядывающие в наше окно, пока мы лежали обнаженными на моей кровати; запах его пота, слившийся с запахом моего, мой мужчина/женщина, чьим мужчиной/женщиной был я, и окружающий нас ромашковый аромат стирального порошка Мафальды – запах знойного послеполуденного мира нашего дома.

Я вспоминаю те дни и не жалею ни об одном из них, ни о риске, ни о стыде, ни о полнейшем отсутствии осмотрительности. Поэтический отблеск солнца, изобильные поля с высокими травами, колышущимися в полуденном зное, скрип деревянных половиц или скрежет керамической пепельницы, передвигаемой по мраморной столешнице моего прикроватного столика. Я знал, что наше время ограничено, но не осмеливался считать минуты, и хотя знал, куда ведет этот путь, не хотел замечать дорожные столбы. Это было время, когда я намеренно отказывался бросать хлебные крошки, отмечающие обратную дорогу; вместо этого я съедал их. Он мог оказаться ненормальным, мог изменить меня навсегда или уничтожить, тогда как время и молва в конце концов изгладили бы все, что между нами было, не оставив ничего, кроме оголенного остова. Возможно, я буду скучать по этому дню, или все изменится к лучшему, но я всегда буду знать, что в те дневные часы в своей спальне я не упустил свой шанс.

Тем не менее, как-то утром я проснулся и увидел Б. затянутым темными, низкими тучами, несущимися по небу. Я точно знал, о чем это говорило. Осень была не за горами.

Через несколько часов тучи бесследно рассеялись, и погода, как будто пытаясь реабилитироваться за этот маленький розыгрыш, казалось, стерла малейший намек на осень и одарила нас одним из самых приятных дней сезона. Но я внял предупреждению, подобно тому как присяжные успевают услышать недопустимое доказательство, прежде чем его удалят из протокола, я вдруг осознал, что наше время истекло, что время всегда дается нам взаймы, и что уплату долга с нас требуют именно тогда, когда мы меньше всего готовы платить и хотим занять еще. Я вдруг начал мысленно собирать связанные с ним образы, словно упавшие со стола хлебные крошки, чтобы сохранить их в своем тайнике, и, к своему стыду, составлял списки: камень, уступ, кровать, скрежет пепельницы. Камень, уступ, кровать... Я хотел бы уподобиться тем киношным солдатам, которые, уворачиваясь от пуль, отбрасывали оружие, как будто оно им больше никогда не пригодится, или скитальцам в пустыне, которые, вместо того чтобы экономить воду в бурдюке, уступают жажде и опустошают его до дна, а затем бросают бурдюк позади. Вместо этого я припрятывал мельчайшие детали, чтобы в холоде грядущих дней лучики прошлого могли воскресить тепло. Я начал невольно красть у настоящего, чтобы откупиться от будущих долгов. Я знал, что это такое же преступление, как закрывать ставни в солнечные дни. Но также я знал, что в суеверном мире Мафальды ожидание худшего было надежным способом отвратить его наступление.

Когда однажды вечером мы пошли прогуляться, и он сказал мне, что уже скоро будет на пути домой, я понял, какой тщетной была моя мнимая предусмотрительность. Снаряды не падают в одну воронку дважды; этот, несмотря на все приготовления, упал прямо на мое убежище.

Оливер уезжал в Штаты на второй неделе августа. В первых числах месяца он сказал, что хочет провести три дня в Риме и за это время поработать с итальянским издателем над окончательным вариантом своей рукописи. Потом он сразу полетит домой. Не хотел бы я присоединиться к нему?

Я согласился. Может, сначала спросить родителей? Ни к чему, они не станут возражать. Да, но что если они...? Нет. Услышав, что Оливер уезжает раньше, чем планировалось, и проведет несколько дней в Риме, мать спросила, нельзя ли мне сопровождать его, с позволения иль каубоя, конечно. Отец ничего не имел против этого.

Мать помогла мне собраться в дорогу. Пригодится ли мне пиджак на случай, если издатель пожелает пригласить нас на ужин? Не будет никакого ужина. Да и с чего ему приглашать меня? Все же пиджак взять стоит, решила она. Я хотел ехать с рюкзаком, как путешествовали все мои сверстники. Как пожелаешь. В итоге она помогла мне вытащить и заново уложить вещи в рюкзак, когда стало очевидно, что в него не влезает все, что я хотел взять с собой. Ты едешь только на два-три дня. Ни Оливер, ни я старались не обговаривать оставшийся нам срок. Мать представить не могла, как ее «два-три дня» резанули меня тем утром. Решили ли мы в каком отеле остановимся? Какой-то пансион, кажется. Никогда не слышала о таком, но откуда ей знать, сказала она. Отец и слушать не пожелал. Он сам забронировал нам номера. Это подарок, сказал он.