Назовите меня Христофором
Шрифт:
Буфетчик принес большую чашку кофе и стакан холодной воды. Он что-то стал мне рассказывать, вглядываясь в мое лицо. Водитель повернул голову и сказал, подбирая слова, что дорогу в горах завалило снегом. Из Бара и Подгорицы идет техника. Будут чистить. Он пожал плечами и ткнул большим пальцем в сторону окна. За окном падал снег.
Я перегрузил телефон, долго смотрел на зеленый дисплей, пока не появилась надпись НЕТ СЕТИ.
Вася, наверное, уже встала. Пошлепала босыми ножками по холодному полу на кухню. Нашла спящую Муську, потащила ее к себе, зарылась в теплую еще постель, уложив рядом кошку. Та, очумевшая спросонья, не сопротивляется. Лимонное дерево у окна иногда вздрагивает от сквозняка, и легко колеблется огонек лампадки на комоде. За лаковой поверхностью пианино, в черной глубине светится зимнее окно, ходят тени от листьев. Мерцает желтый огонь подсолнуха на картине. Вася всматривается в картину, прижимается к кошке и скользит взглядом по тропинке, ведущей через огород к потемневшей от времени избе. Там живут ее дедушка и бабушка. Бабушка сильно болеет и уже год лежит в постели. В последний раз, когда они с мамой ездили в Каменку, бабушка даже не узнала ее. Все спрашивала, как ее зовут. Сейчас бабушка, наверное, спит. А дедушка уже встал и шурудит на кухне. Когда папа вернется, они все
Подошел буфетчик, вопросительно поднял брови. Сколько с меня, спросил я. Он убрал пустую чашку и что-то сказал. Я ничего не понял и потер воздух пальцами. Он опять что-то сказал. Я достал из кармана мелочь и протянул ему. Он осторожно стал выбирать на ладони монеты, оставляя без внимания крупные.
На столике лежали влажные газеты. На первой полосе в PUBLIKE были напечатаны фотография митрополита и жирный тревожный заголовок.
Старик из аптеки продолжал мести дорожку. Метла моталась как автомобильный дворник. Пробежали школьники с желтыми и синими ранцами. Было тихо. Изображение улицы было нечетким. По большому экрану окна сверху вниз текли белые матричные иероглифы, и афиши на стенах кафаны, начертанные твердой рукой Лотрека, были исполнены абсолютной реальности.
2004
ОДНАЖДЫ В АМЕРИКЕ
Я тебе расскажу, как однажды чуть не подрался с Харрисоном Фордом, и ты можешь верить мне, можешь не верить, но только все равно это чистая правда. Ну да, с тем самым. Клянусь! Смотри сюда. Видишь, шляпа. Никого в ней не напоминаю? Балда! Ты что, не смотрел «Последний крестовый поход»? Ну, что? Не похож? Вот все думают, что настоящая, в которой он снимался, — сейчас в Смитсоновском институте хранится. Смитсонъянском, как говорит старый шанхаец профессор Зайцев. Так я тебе открою страшную тайну, только ты никому не говори. Настоящая — вот эта. И он мне сам ее подарил. Кто-кто… Харрисон Форд! А которая экспонат — стоит сорок долларов, и такую же точно можно купить в любой лавке в парке «Эм-Джи-Эм». Не веришь? Крэкс-пэкс-фэкс! Вот здесь, посмотри. Что это? Читать умеешь? Хорошо — переведу. Харрисон Форд — настоящему уральскому парню. Мы бухали с ним три дня! Ты не поверишь, он даже не знает, где Урал!
Значица, сижу я в нижнем баре в отеле «Кларион Плаза», слушаю музыку, очумело пью безалкогольное пиво и никак не могу начать с девушкой разговор. Ей-богу, я был мгновенно поражен в самое сердце! Серые глаза в пол-лица, ресницы — во! И кожа такая бледная-бледная — аж прозрачная. Ну и все такое. «У ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки…» Случись это где-нибудь в кафе на улице братьев Вайнеров, подскребся бы культурно, трали-вали, мне до боли знакомо ваше лицо, мы с вами не встречались на презентации журнала «Нарру»? Ну и все такое. А тут — сказочный город Орландо, и я посередь — как Иван-дурак, ввалившийся в гости к Микки-Маусу.
Чувствую, робость обуяла меня, что, в общем-то, мне свойственно, когда я в завязке. Нет, когда я чуть-чуть поддатый, то проблем никаких, а если изрядно — то становлюсь дерзким, как Бандерас. А тут пью жидкое пиво, слушаю первоклассную музыку в стиле рэгги — и робею, как восьмиклассник. И вспоминаю свой отрицательный опыт. Однажды уже напоролся. В семьдесят первом в Набережных Челнах. Слушай сюда.
Я тогда на барабанах стучал в биг-битовом составе. Что? Ну, чего только не случалось в моей большой жизни. Я и в армии, между прочим, служил. И еще мало ли кем был. Слава Курицын уверяет всех, что я даже таксидермистом работал. Это которые чучела делают. Врет, конечно. Одно слово — постмодернист. В общем, играли мы в тот вечер на танцах в рабочей общаге, где бит-группа «Фортуна» была, понятно, в центре внимания. А в центре «Фортуны» сидел за барабанами я. А барабанная установка «Трова» была по тем временам невиданным волшебным инструментом — вся в сверкающем пластике, в хроме, полный набор барабанов и еще четыре бонга, кованые тарелки и для «шипу» — на одной из них цепочка. И вот я сижу за «Тровой» — в центре внимания — и даю дрозда. И мои космы, травленные перекисью водорода, стоят дыбом. И вижу я сквозь зеленые очки, что девушки мной чрезвычайно интересуются. И я натурально вхожу в раж и машу руками во все стороны, и палочки так и летают. За барабанами кураж поймать — первое дело. И многие девчонки уже бросили своих кавалеров, и встали возле самой сцены, и уже влюбленно смотрят на меня. Градус в зале растет, уже опера из комсомольского отряда в дверях замаячили, из публики кричат: «„Шизгару“ давай!», и мы плавно заводим «Шизгару». И тут в зал вплывает барышня. Натурально вплывает, как лебедь серая! Ведут ее под руки, как королеву — и кто? Вечные наши конкуренты — ансамбль «Наяда»! Плавно так, наискось, через весь зальчик: по правую руку — Раиска Набиуллин, а по левую — ударник Вовчик Попрыгунчик. И тут я пропал! Совсем пропал! Мне как будто холодом грудь объяло. Сбиваться стал, палки ронять. Саня Ялунин перерыв объявил, но не подошел, а только сурово так посмотрел на меня, а у меня уже все конечности холодные. Пошел он с нашим басистом, с Валерой Башиным, в уголочке коньячком заправиться, стоят они, киряют, на меня сердятся, а тут Вовчик надменный подходит, барабанами интересуется. У нас было не принято с чужими играть — никакого сэйшена, — только со мной что-то уже происходит совсем странное, и я Сане говорю, пусть, дескать, Вовчик сыграет шейк, он какой-то новый ритм знает, с синкопированной колотушкой, но делиться не хочет, пусть он постучит, а я сниму. Саня хлопнул еще рюмку коньяку самтрестовского и рукой махнул, обнял Галку свою нежно, пусть, говорит, тогда Раиска «музиму» берет. У меня сердце ходуном, пробираюсь среди ласковых и нежных девушек к Раиске, что королеву сероглазую пасет, Раис, говорю, Саня предлагает тебе на соляге сыграть. Раиса уговаривать не пришлось, он хоть и на басухе в «Наяде» лабал, что он — дурак, что ли, новую музимовскую доску не попробовать? Короче, завели они шейк минут на пятнадцать, а я к сероглазой робко подхожу, и она вдруг сама ко мне обращается, закурить, говорит, есть? Есть, говорю, обалдел совсем, и достаю из кармана мятую пачку «Северу». Вышли с ней на крылечко, она берет папироску, прикуривает и вдруг объявляет весело: «Кто покурит „Северок“ — не подхватит трипперок!» Я медленно и глубоко затягиваюсь, а сероглазка в это время начинает интересоваться, что сегодня здесь, гля, за шалман, в натуре, приткнуться, гля, негде, приличной девушке. Меня как будто кувалдой по башке кудлатой тихонько тюк! Стою телком и сам не заметил, как отправились мы с ней в таинственное магическое путешествие
Как я попал в этот игрушечный Орландо, как-нибудь потом расскажу. Но скажу, что все там было в кайф. Все, как в кино, понял. «Студия „Юниверсал“ представляет…»
Вот я сижу, пью свое пиво, никому не мешаю, и решимость во мне растет. И вот я уже подбираюсь весь, как лев перед решительным прыжком. И тут меня трогают нежно за плечо, и слышу я задушевное: «Олд феллоу!» Оглядываюсь и вижу огромадного мужика — натурального секьюрити. Олд феллоу, говорит мне очень деликатно мужик, мистер Форд очень недоволен, что вы клеитесь к этой девушке. Делает артистическую паузу и со значением повторяет: мистер Форд! А мне хоть мистер Олдсмобил, олд феллоу! — говорю я ему довольно резко. А сам похолодел весь. Как Пушкин перед дуэлью. Ладно, думаю, хоть Форд, а не какой-нибудь там Ниссан… Набегут ниндзи с мечами и сюрикэнами. И будет месилово, как у Тарантино. Секьюрити усмехается нагло, по-американски, и туманно смотрит куда-то в темень бара. Знаем мы эти штучки, думаю я, но глаза скосил. И что вы думаете, господа мои хорошие? Вижу без всякой диоптрии: в самой глубине бара за низким столиком сидит, что вы думаете, Джек Райан собственной персоной! И кривит губы, и поднимает указательный палец вверх. А потом фирменно поводит им эдак. Типа, не смей даже думать об этом. Он, похоже, изрядно поддал и вообразил себя Индианой Джонсом. И пальцем, понимаешь, так поводит! Типа унижает. Ну, думаю, это уже слишком. Здесь тебе не Голливуд. Хотя можно и устроить. «Метро Голдвин Майер» представляет, говорю я себе гунявым голосом, соскальзываю с крутящегося стульчика и решительно двигаюсь к нему. И сэр Джек медленно встает, и я понимаю, что он на три дюйма выше меня. И за спиной еще этот мужик огромный напрягся. Я притормаживаю, и лапа секьюрити зависает над моим плечом. Я чопорно киваю, как английский джентльмен, и щелкаю каблуками, как венгерский гусар. Если сэру Джеку угодно — я к его услугам. Сэр Джек отреагировал неадекватно. Он вдруг сморщился и заржал. Я, честно говорю, растерялся. Что такое, думаю, может, у меня ширинка расстегнута? Одергиваюсь, тихонько оглядываюсь и вдруг что я вижу, господа мои хорошие? Барышня с серыми глазами обнимается с шикарным латиносом в костюме цвета сливочного мороженого. Что будешь пить? — спрашивает меня мистер Форд. Скотч? Только водку, мрачно отвечаю я. А ты парень не робкий, говорит мистер Форд и наливает по второй. А у нас на Урале все такие, небрежно говорю я и закуриваю «Винстон».
2005
ИДИОТЫ
Они были похожи на идиотов Ларса фон Триера, с той лишь разницей, что датские идиоты прикидывались таковыми, а эти были настоящими.
Идиоты приехали из Кельна понежиться на сентябрьском болгарском солнышке. Было их семь человек, все они были женского пола, сопровождал их сорокалетний бородач, похожий уже на самого Ларса фон Триера. Это было что-то вроде каникул для идиотов и отпуска для фон Триера. Профессор Умляут вызвал его к себе и после тихой беседы, которая проходила без свидетелей, герр Ларс пошел паковать чемодан, а старшая сестра Герда приказала медперсоналу собирать идиотов.
Магда была самой младшей в группе и самой веселой. Если остальные идиоты могли себе позволить потанцевать в ресторане только вечером, когда черноусый человек-оркестр бесстрастно выпевал немецкие, русские, цыганские слова любви в железный сетчатый микрофон, касаясь его мягкими усами, — то Магда могла пуститься в пляс и за завтраком, скользя с чашкой кофе между столами и пугая порывистыми па грустных русских туристов и чопорных болгарских официантов. Русские почему-то всегда утром были грустными, ели вяло, больше молчали. Это к вечеру они странным образом веселели, заказывали себе за ужином коньяк, слушали, как человек-оркестр, шурша усами в микрофоне, страдает то в Таганке, то в Бутырке, то во Владимирском централе. Но хитом в этом сезоне была Мурка. Во всех ресторанах Албены пели Мурку, объявляя ее русской народной песней. Ближе к полночи русские шли к бассейну, где бар работал до трех ночи, и там, хыкая, пили текилу и пели на всю округу «Три танкиста», «Потому что мы пилоты», «Дальний поход», а потом уже, после трех, — «Кручину», «Разлуку» и «Черный ворон».
Иван в официантах «Бултрака» ходил первый сезон. Жил он в деревне Оброчиште — если спуститься из ресторана к бензоколонке, то по автостраде пешком минут пять. После школы он два года работал на огороде, ждал, что его заберут в армию, но в армию его не брали, хотя был он смышлен и крепок — пусть по-деревенски и несколько неуклюж. Работая официантом, он быстро потерял свою неуклюжесть, походка и жесты его стали плавными, улыбка не сходила с его румяного лица, хотя глаза оставались настороженными и цепкими. Вот эта деревенская цепкость и позволила ему остаться в официантах. Он был молчалив, исполнителен, старательно копировал старших своих товарищей, и старшие товарищи были им довольны. А главное — им был доволен Любомир. Некоторые товарищи Ивана мечтали устроиться в казино «Албена» или в отель «Гергана», и уж верхом желаний было попасть в «Добруджу», где на пятнадцатом этаже в баре стоял белый рояль, где публика была богата и щедра на чаевые. Но тамошние управляющие все подгребали под себя. А здесь — вольница.
Управляющий Любомир каждый год устраивал что-то вроде конкурса, набирая в официанты парней из соседних деревень. И желающих было много. За сто шестьдесят левов — при кухне каждый захочет быть. Но Иван из Оброчиште тяготился такой работой.
Сначала было весело и сытно. Но как-то Иван не смог отказать одной фрау (почему-то Любомир называл ее Брунгильдой, хотя звали ее Ангеликой) — и за три дня (вернее, за три ночи) честно заработал сто евромонет и положил их в жестяную черную коробку из-под индийского чая, на которой был нарисован чайный клиппер, идущий на всех парусах. Иван тогда вдруг почувствовал себя вот таким же стройным парусником, стремительно скользящим по синему океану. Какие-то неслыханные дымчатые дали открылись его внутреннему взору, какие-то жемчужные острова и огромные города, омытые перламутровыми дождями.
Отрок (XXI-XII)
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
