Называйте меня пророком
Шрифт:
А мы, говоря словами того же Гумилева, Слову «поставили пределом скудные пределы естества». Поэтому и пишем только о неудачниках.
— Всё это здорово звучит… но я не очень религиозна… да и пророков себе представляла иначе, чем вы рассказали. Одно дело — Нострадамус, Ванга, другое — Илия
— Да, я не Илия и не Елисей, — с горечью сказал он, — а всего лишь Илья Енисеев. Простите за дрянной каламбур! Но я же родился на Илию Пророка, второго августа, и родители назвали меня, по совету верующей бабушки, Ильей! Что-нибудь это да значит? Хотя один старец послушал этот мой лепет и сказал: «Это значит всего лишь то, что пророк Илия — твой небесный покровитель. И больше ничего». На самом деле я, со своим непонятным даром, такой же, как вы. Чтобы изобразить меня, вам лучше просто писать о себе.
— Может быть, для вас просто, а я не поняла. Объясните.
— Ваш дар, как и мой, можно использовать по-разному. Словом можно останавливать солнце, разрушать города, а можно поставить ему пределом скудные пределы естества и зарабатывать с его помощью деньги. Писатели сегодня — те же астрологи и лжепророки. Глоба предлагает человечеству спасительные гороскопы, а писатели — забвение. Посмотрите на меня, и вы увидите вариант своего будущего, которого я вам не желаю и не предсказываю. Я не состоялся ни как пророк, ни как шарлатан-лжепророк, что самое унизительное. Я, со своими способностями, подлинными или мнимыми, оказался у разбитого корыта. Вот вам правда обо мне в мире, в котором нет правды. Говорить ли вам, что многих способных писателей ждет та же судьба? Что писатели делятся не только на настоящих художников и преуспевающих халтурщиков, а еще и на тех, кто оказался у разбитого корыта? И что этих, третьих, больше всего? Так зачем же вам писать о пьющем пророке, получившем условный срок?
Они дошли до перекрестка и свернули на улицу Гончарова, под державную сень насупившихся сталинских домов. Девушка шла молча, может быть, размышляя над тем, что сказал Енисеев.
— Интересно, в какой же категории окажусь я, — наконец сказала она. — Вы можете это предсказать?
— Я вашего имени даже не знаю, а вы меня второй раз просите предсказать будущее!
— Ой, простите! — как-то по-детски улыбнулась писательница. — Елена.
— Очень приятно. Елена, тут и предсказывать нечего. Вы уходите из общежития, чтобы писать в кафе, а халтурщик пишет где угодно, даже если у него над ухом кричат десять человек. Знаю по журналистской работе. Стало быть, вы не халтурщица, и попадете в первую или третью категорию.
— Довольно обтекаемо… Я и сама так могу пророчествовать.
— Конечно, можете! А я о чем? Ведь всё зависит от вас! Главное — не попасть во вторую категорию. А от третьей до первой расстояние не такое большое, как кажется. Правда, пройти его удается далеко не всем.
— Понятно. Вы довольно деликатно намекаете, что я окажусь у разбитого
— Нет, мне просто кажется, что третьей категории вам не миновать. Неужели вы и сами не знаете этого? В ней лишь важно не застрять, как безнадежно застрял я.
С Гончарова свернули на Добролюбова. Елена вдруг остановилась.
— Давайте постоим. Не хочется к себе идти. Там все гении, а поговорить не с кем.
— Давайте, мне-то всё равно, меня дома никто не ждет. И бутылочка виски еще есть.
— Вы сказали в кафе, что ваша жена далеко… А где это — далеко?
— На небе.
— Ой! — девушка прижала руки ко рту. — Простите!
— Нет, вы меня не так поняли, — усмехнулся Енисеев и суеверно перекрестился. — Она стюардесса.
— Фу-у… а я-то испугалась… ведь вы говорили о ней в кафе, как о живой, и вдруг — «на небе»!
— Мне следовало сказать: «в небе», но я уже чуть-чуть утратил контроль над правильной речью. Надо освежиться. За здоровье Наденьки, успешный полет и возвращение! — он достал «мерзавчик» и сделал глоток.
— А знаете, что: дайте и мне, — вдруг попросила Елена.
— Нет возражений! А как же «крыша»?
— Общежитие рядом, уже не так страшно.
Енисеев обтер горлышко рукавом плаща и протянул ей бутылочку. Она отпила и задохнулась, замахав перед ртом ладошкой.
— Ух-х… ужас! Я пила раньше только разбавленное… с тоником или со льдом. Как вы его тянете его из горлышка без закуски?
— После литра это уже всё равно. Обжигает только изнутри.
— Вы выпили литр виски?!
— К сожалению, больше. Правда, за целый день.
— Но от этого же можно умереть!
— Как пророк я не вижу себя умершим от виски. А потом, я же не изнеженный европеец, японец или американец.
— Тепло стало, хорошо! Дайте еще.
— Вот! Так эти литры и выпиваются: глоточек за глоточком. Видите — оно вас уже не обжигает. Так вы со мной сопьетесь, и к пьющему пророку добавится еще пьющая писательница. Не увлекайтесь!
— Нет. Я попросила виски для храбрости.
— А чего вы боитесь? — Енисеев оглянулся по сторонам; на темной улице Добролюбова не было ни души. — Меня, что ли?
Она улыбнулась.
— Как раз наоборот. Вы, наверное, очень порядочный человек, сколько бы ни выпили… Я предупредила вас насчет приставаний, и вы не сделали ни единой попытки… хотя мне было бы интересно посмотреть, как это у вас получается. А я чувствую… в общем… я вдруг подумала… не знаю, как сказать… Короче, если бы вы хотели остаться сейчас со мной, то я бы не стала возражать. Вот. — Она, как школьница, спрятала руки за спину и неуверенно улыбнулась.
Енисеев заглянул ей в глаза; Елена не отвела взгляда.
— Вы серьезно?
— Ну, если девушка согласна остаться с мужчиной, это достаточно серьезно. Надеюсь, вы поняли, что я вам предлагаю не то, что дамы в кафе.
— Ну, естественно!
— Только пойдемте к вам, в общежитии неудобно. Можно, но лучше не надо.
Енисеев сразу как-то протрезвел.
— Леночка, объясните… Я вам понравился, что ли?
— А я вам?
Он положил ей руки на плечи.
— Очень! Но я не стал бы к вам приставать и без предупреждений с вашей стороны.