ne_bud_duroi.ru
Шрифт:
После осады Азамора к этим изнурительным видениям добавилось новое — конь… Потеряв коня, он едва не потерял ногу. Обошлось, хотя удар копьем сковал колено навсегда, и его хромота стала вечным напоминанием об Азаморе. После того сражения в снах Фернандо долго явственно чувствовал под собой упругое тело лошади. Ветер в лицо, и пьянящая уверенность, что конь несет его к славе. И каждый раз ровно за миг до славы конь оступается, разламывается надвое, роняя седока, а из половинок, погребая Фернандо, текут нечистоты.
Потом, заметив разделенного на две половины коня на картине голландца, Фернандо долго не мог избавиться
Теперь же он второй год на главном в его жизни пути — пути по кругу, призванном доказать, что он, Фернандо Магальянш, первым обойдет вокруг света. И в этом пути прежние мучительные видения множатся новыми.
Крысы, вырастающие до размеров виденных им прежде в Каликуте слонов и раскрывающие ставшие огромными пасти — ты съел нас, теперь наша очередь… Голова Кассады, страшно хохочущая на колу… И снова реки крови, теперь уже уносящие не его, а Беатрису и сына. Подобное приснилось ему впервые на третий месяц пути. Придя в себя, Фернандо вспомнил, что теперь, на исходе ноября, Беатриса должна родить. И понял, что второго сына у него нет.
— Он мертв. Мой мальчик мертв.
Это было не знание — что можно знать наверняка, находясь в нескольких годах пути от дома. Это было то самое предчувствие, которое обреченнее любого знания.
Думая о доме, он силился вспомнить лицо жены. Силился и не мог. Память показывала иное — его рука, прижатая к ее разбухшему животу. Миг, и живот шевелится. Он в испуге отдергивает руку и только потом понимает — там шевелится его ребенок.
Что дал он сыну?
Обещанную монархом двадцатую часть доходов от экспедиции? Но, кроме убытков, его поход доселе ничего не принес. Титул adelantado— наместника всех открытых им земель и островов — и право владения двумя островами из каждых открытых им шести? Так нет пока и островов. Открытый им проход в неведомый прежде миру океан — пролив, названный им проливом Todos los Santos, Проливом всех Святых, его, Магальяншев, пролив? Да только нужен ли он сыну? Или мальчишке было бы лучше, если бы зимними вечерами отец рассказывал ему истории своего детства, как это делал когда-то его отец…
Дожив до тринадцати лет в родной Сабросе, он никогда не видел моря. Хоть и выпало ему родиться в величайшей морской державе мира, но его провинция Таз оз Монтишь была едва ли не самой сухопутной из всех приземленных и сухопутных провинций на свете. Чинные домики, поля, речонка, по которой пускал он кораблики — отец научил мастерить их из коры деревьев. И виноградники. Куда ни глянь, всюду виноградники.
Собственного имени вину Саброса не даровала — не Порту с ее портвейнами. Но вино с их семейных виноградников чтилось как одно из лучших. И каждую осень крестьяне собирали возы, чтобы отправить их в далекий путь в Англию. Бочки долго крепили на телегах, и возницы, выпив по кружке вина на дорогу, трогались в путь. А мать долго крестила их вслед. Английскими деньгами можно было жить до нового урожая.
Ему, мальчишке, эти сборы казались не важными. Что тот виноград? Обычность. Куда ни поверни голову, везде растет. И что те деньги? Суетность.
Мальчишкой он увидел небо. Проснувшись от жары среди ночи, высунул голову в окно и замер. Черное с тайными тропами звезд небо было тайною из тайн. Все вокруг — тоска, а небо — простор. Вольность. Будто можно выпрыгнуть сейчас в сад, разбежаться с их пригорка — и дальше босиком по любимому звездному пути.
При дворе короля Мануэла жил звездочет. В первую же свою ночь во дворце тринадцатилетний паж Фернандо пробрался к нему в одну из башен дворца и полгода потом таскал дрова и выносил из башенки нечистоты, только бы старик пустил хоть глазком взглянуть на небесное таинство.
Звездочет был смешным стариком. Прятал глаза за двумя стеклышками, соединенными проволокой.
— Сие новейшее оптическое изобретение называется «очки». Оно позволяет хорошо видеть тому, чьи глаза становятся слабы вследствие болезни или старости, как у меня.
Стекла эти, говорил старик, сродни стеклам большим, соединенным с трубой, позволявшим глядеть на звезды. У них общие тайны оптики.
— Ты невнимателен к сим мелочностям, потому что юн. А сравняется тебе сорок, как мне нынче, вспомнишь о моих словах.
Значит, было звездочету в ту пору сорок лет. А тринадцатилетний провинциальный юнец считал его стариком. Мальчишка, глупец! Он даже не догадывался, зачем звездными ночами поднимается в эту башню дворца королева Элеонора. Все казалось так просто — королева идет смотреть звезды. Значит, этой ночью ему, мальчишке, здесь места нет. Королева идет…
Теперь сорок ему самому. Когда он вернется домой, мальчишки в спину тоже будут звать его стариком.
Нет! Не может быть! Не должно так быть!
Он — это другое дело. Он вернется с триумфом. С викторией для его новой родины. И мальчишки будут смотреть на него столь же восторженно, как некогда он сам в Лишбоа встречал Васко да Гама.
Целых три года кумиром юного сердца был да Гама, даровавший его Португалии морской путь в Индию. Как говорил с Васко король, как улыбалась инфанта!
Фермо боготворил великого мореплавателя до тех самых пор, пока из второго плавания да Гама в Каликут не пришла весть, что Васко жестоко уничтожил флот мусульман. Его не осуждали. Напротив, Васко снова считался героем, ведь он отомстил врагам, некогда безнаказанно убивавшим португальских купцов. И только лучший друг Фернандо Франциско Серрано мучительно пытался понять — так ли уж прав великий Васко.
— Не будет в мире добра, если жестокостью отвечать на жестокость, — уверял Серрано.
В знаменитой морской школе на священном мысе девнего мира в Сагрише они с Серрано делили все тяготы постижения морской науки. Зачисленные в школу мореплавания, которую окончил и Васко («Меньше десяти бобов Васко никогда не получал, позорно будет нам, Франциско, с не сдавшими экзамен невеждами получить горошины!»), они с упоением возносили слова благословения Господу, что явились в мир не во мраке невежества, а в просвещенный век великого постижения земли! Когда земля эта более не кажется неведомой бездной! Когда придуманы каравеллы — легкие, надежные, способные идти против ветра! Когда открыты неведомые прежде способы определения меридианов и судну нет более надобности тащиться вдоль берега, держась за него, как дитя за подол кормилицы.