Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)
Шрифт:
Ожидать помощи от ждущих реванша монархистов, естественно, не приходилось. Но помощь шла от рядовых эмигрантов, от частных лиц, которые понимали, что сострадание к страждущей родине выше обид и несогласий. В русских церквах возносились молитвы о спасении голодающих соотечественников, стояли кружки для сбора подаяний. Весной 1921 года, то есть в самый разгар голода, когда уже имелись многочисленные случаи людоедства, на собранные средства митрополит Евлогий купил вагон пшеницы и с помощью немецкого Красного Креста отправил его в Москву в адрес патриарха Тихона для передачи голодающим. Сам патриарх не смог известить управляющего русскими церквами в Западной Европе о получении пшеницы. К этому времени отношения Русской православной церкви с государством резко обострились и сношения церковного управления
Глава 6
"ВСЕМИ ГОРБАМИ С РОССИЕЙ"
Было время, когда нам казалось, что об авторе "Песни о Буревестнике" мы знаем все. В течение многих десятилетий фигура Максима Горького занимала всю авансцену советской культуры. О Горьком написаны десятки томов исследований и воспоминаний. Представлялось, что каждый шаг, каждое слово, каждая мысль провозвестника русской революции нашли свое место в нашей истории. Новые документы, а главное, возможность говорить о том, о чем еще вчера мы вынуждены были молчать, показали, насколько мы заблуждались. За отлитым в бронзу, хрестоматийным Горьким наших школьных и вузовских лет в свете новых материалов, вовлекаемых в общественный оборот, встает другой, настоящий Горький, человек, который воплотил в себе не только надежды, но и сомнения, и разочарования нашего века.
Малознакомой стороной оборачивается к нам Горький периода 1922-1928 годов, когда великий писатель, выехав за границу для лечения, многие годы фактически жил на положении эмигранта, вначале в веймарской Германии, затем в Италии. Если Горький периода острой полемики с большевиками в 1917-1918 годах воспринимается теперь как Горький "несвоевременных мыслей", то Горький периода эмиграции - это человек великих сомнений, трагического выбора между продолжением добровольного изгнания и возвращением в любимую им Россию, уже отравленную медленно действующим ядом сталинизма.
Один из самых интересных моментов жизни русской послереволюционной эмиграции в Берлине связан с пребыванием там Максима Горького в 1922 году. Международный престиж Горького был огромен, его слава в России безгранична. Эмоции эмиграции по поводу приезда Горького были связаны не только с сознанием того, что рядом живет и работает великий писатель, защитник русской интеллигенции от "хлыста диктатуры" (в Берлине осели многие из тех, кого Горький спас от ЧК), но объяснялись и тем обстоятельством, что в эмиграции склонны были считать приезд Горького в Берлин как в некотором роде изгнание, как начало эмиграции. И хотя сам Горький решительно отвергал такие домыслы и пересуды (в беседе с корреспондентом газеты "Последние новости" писатель, только что приехавший в Берлин, заявляет: "В принципе я совершенно разделяю теорию Ленина и твердо верю в международную социалистическую революцию"), разговоры об "особом случае", о скрытой эмиграции продолжались. Одно дело - быть согласным с теорией, к тому же только "в принципе", как подчеркнул сам Горький, а другое - отведать из общего котла революции. Эмиграция достаточно хорошо помнила о "несвоевременных мыслях" Горького, опубликованных им в газете "Новая жизнь" в 1917-1918 годах, где писатель выступил как защитник интеллигенции и нравственных начал жизни от "революционеров на время", поднятых с обывательского дна водоворотом революции. Острая полемика "Новой жизни" с "Правдой" того времени, завершившаяся вначале временным, а затем и окончательным запрещением горьковской газеты, расценивалась эмиграцией как попытка писателя предостеречь большевиков от опасностей разлива насилия и разжигания в обществе классовой ненависти.
В портрете "революционера на время", революционного временщика, остро очерченном Горьким в статье, помещенной в "Новой жизни", звучали многие из тех оценок революционера максималистского типа, которые давала и эмиграция. Существовало мнение, что конец "Новой жизни" был ускорен появлением именно этой статьи, в которой многие из деятелей революции
"Революционер на время, для сего дня, - человек, с болезненной остротой чувствующий социальные обиды и оскорбления - страдания, наносимые людьми. Принимая в разум внушаемые временем революционные идеи, он, по всему строю чувствований своих, остается консерватором, являя собой печальное, часто трагикомическое зрелище существа, пришедшего в люди, как бы нарочно для того, чтобы исказить, опорочить, низвести до смешного, пошлого и нелепого культурное, гуманитарное, общечеловеческое содержание революционных идей. Он прежде всего обижен за себя, за то, что не талантлив, не силен, за то, что его оскорбляли, даже за то, что некогда он сидел в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта. Он весь насыщен, как губка, чувством мести и хочет заплатить сторицей обидевшим его. Идеи, принятые им только в разум, но не вросшие в душу ему, находятся в прямом и непримиримом противоречии с его деяниями, его приемы борьбы с врагом те же самые, что применялись врагами к нему, иных приемов он не вмещает в себя. Взбунтовавшийся на время раб карающего, мстительного бога, он не чувствует красоты бога милосердия, всепрощения и радости. Не ощущая своей органической связи с прошлым миром, он считает себя совершенно освобожденным, но внутренне скован тяжелым консерватизмом зоологических инстинктов, опутан густой сетью мелких, обидных впечатлений, подняться над которыми у него нет сил. Навыки его мысли понуждают его искать в жизни и в человеке прежде всего явления и черты отрицательные; в глубине души он исполнен презрения к человеку...
Люди для него - материал, тем более удобный, чем менее он одухотворен. Если же степень личного и социального самопознания человека возвышается до протеста против чисто внешней, формальной революционности, революционер сего дня, не стесняясь, угрожает протестантам карами, как это делали и делают многие представители очерченного типа" 1.
Горький объясняет, что приехал в Западную Европу лечиться, что у него кровохарканье. Но эмиграция склонна трактовать приезд писателя по-своему: не ужился с большевиками. Распространяются слухи, что Горький с отъездом не торопился, что его подтолкнули, ибо стал неудобен. Действительно, комедия Горького "Работяга Словотеков" была запрещена в Петрограде после двух представлений, поскольку в главном герое пьесы Зиновьев якобы узнал себя.
Некоторые находили другое объяснение - будто Горький обиделся на то, что ему, столько сделавшему для подготовки революции в России, теперь не разрешают издавать газету.
В момент приезда Максима Горького в Берлин никто, разумеется, не знал, как долго писатель пробудет за границей. Можно предположить, что, если бы в тот момент эмиграция знала, что окончательно в советскую Россию он вернется только в 1928 году, Горький был бы, без всяких сомнений, причислен к эмиграции. Считается же, что Алексей Толстой, проживший за границей много меньше, был эмигрантом.
Действительно, положение Горького в этот период было двойственным, на что указывали многие знавшие его люди: В. Ходасевич в статье "Горький", помещенной в "Отечественных записках" (№ 70, 1940 г.), Н. Берберова в книгах воспоминаний "Курсив мой" и "Три года из жизни Горького (1922-1925)". "Нюансы" есть и в книге И. Эренбурга "Люди, годы, жизнь", где отразилось восприятие М. Горького тех лет как "полуэмигранта".
Но были и другие мнения.
"До чего мало похож, например, на белого эмигранта Максим Горький! писал в 1925 году "сменовеховец" И. М. Василевский.
– Если сущность эмиграции в ее чуждости, коренной враждебности к революции, то Максим Горький весь с ног до головы, от своего рождения и происхождения, от детских впечатлений своих и "Песни о Буревестнике", - весь с революцией - живой символ революции российской. И все же: стоило Максиму Горькому пожить рядом с эмигрантами, и какими характерно эмигрантскими чертами оказалась отмечена новая, изданная в Берлине, книга Максима Горького "О русском крестьянстве"!" 2.