Не быль, но и не выдумка
Шрифт:
Достается и российской словесности: тамошние поэты доказывают, что дважды два пять, в то время как «наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость». Вывод рассказа: «Безглавцы омерзели мне по своему притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются…»
Неполные десять страниц Кюхельбекер кончает словами: «Продолжение когда-нибудь». Вряд ли сам автор придавал серьезное значение своей хлесткой сатирической зарисовке. Но, если вдуматься, он совершил открытие, а именно: он обнаружил, что в стране Утопии можно увидеть не только то, что хочешь, но и то, чего не хочешь. Пройдет, пожалуй, более ста лет, прежде чем это никем не замеченное открытие разовьется в мощный жанр антиутопии и романа-предупреждения. Хотя
От декабриста Кюхельбекера мы переместимся на противоположный политико-литературный полюс и заглянем в собрание сочинений Фаддея Булгарина. Едва ли в истории русской журналистики и литературы есть имя более презираемое, чем это (Катков еще, быть может). Булгарина и помним-то мы главным образом по убийственным пушкинским эпиграммам. Верноподданнический писатель, осведомитель III отделения, травивший в своих газетах и журналах передовую, реалистическую литературу, он тоже питал влечение к жанру утопии. Несколько неожиданно, не правда ли? Что поделать, хронологически очередное произведение, попадающее в рамки нашего обзора, принадлежит именно ему. В 1824 году в «Литературных листках» появились «Правоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке». Необходимо, впрочем, отметить, что это был краткий период в жизни Булгарина, когда он занимал двойственную позицию, дружил с Грибоедовым и даже сотрудничал в рылеевской «Полярной звезде». А в самом произведении нет ничего сверхреакционного, оно, так сказать, умеренно консервативно, но в этом смысле не более, чем, скажем, написанная несколько позже известная утопия В. Ф. Одоевского «4338–й год».
Что же может в повестушке Булгарина привлечь наше внимание? Прежде всего, это первое у нас путешествие во времени. Научных оправданий, правда, этому не приводится никаких. Попал наш рассказчик в будущее до крайности просто. Плавая с постоянным своим литературным собеседником Архипом Фаддеевичем в лодке, он заводит с ним актуальный философский спор:
«Правда, что в физических науках мы гораздо выше древних, и если открытия будут продолжаемы беспрестанно в таком же множестве и с таким же рвением, то любопытно знать, что будет с родом человеческим через тысячу лет».
И чтобы тут же дать возможность рассказчику проверить свои предположения, поднимается ветер, ялик опрокидывается, герой теряет сознание и приходит в себя ровно через тысячу лет а комнате, стены которой были из фарфора с золотой филигранью (до чего ж осторожно надо было ходить в такой комнате), ставни из слоновой кости, а мебель из серебра (представляете, сколько она весила!). Несмотря на всю художественную беспомощность повествования, некоторые прогнозы довольно любопытны на сегодняшний взгляд. Вот, например: «Все, что вы здесь видите на столе… есть произведение моря. По чрезвычайному народонаселению на земном шаре и по истреблении лесов, все почти животные и птицы, которых прежде в таком множестве употребляли в пищу, перевелись… Но зато море представляет нам неисчерпаемый магазин для продовольствия. После изобретения подводных судов и усовершенствования водолазного искусства, дно морское есть плодоносная нива, насеянная несчетным множеством питательных растений, а воды снабжают нас в изобилии рыбами, водоземными животными и раковинами». Более чем за сто лет до француза Кусто Фаддей Булгарин мог бы взять патент на изобретение акваланга. Судите сами: «Они (пловцы. — В. Р.) были одеты в ткани непроницаемые для воды; на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком… По обоим концам висели два кожаных мешка, наполненные воздухом, для дышания под водой посредством трубок».
В остальном технической выдумкой автор не блеснул — паровые машины, воздушные дилижансы, парашютные десанты; правда, есть машины для делания стихов и прозы, но от их употребления давно отказались. Социального прогресса почти никакого: короли, принцы, купцы; подводные фермы и хутора принадлежат богатым помещикам. Чуть ли не единственный признак демократизма: дети богатых и бедных обучаются совместно. Рядом с именем Булгарина у литературного столба позора, как правило, выставляются еще две фигуры — Греч и Сенковский. Греч нас сейчас совсем не интересует, а вот что касается Осипа Сенковского… Это личность куда более сложная и любопытная, чем Булгарин. В подробном литературном портрете «Барон Брамбеус» В. Каверин нарисовал хотя и противоречивую, но в общем скорее положительную, чем отрицательную фигуру — талантливого журналиста, создателя
Повествование, как и в других произведениях Сенковского, ведется от имени вымышленного персонажа — барона Брамбеуса. Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию, нечто аналогичное Козьме Пруткову. Литературному уху при слове «барон» сразу слышится — Мюнхгаузен. И хотя это далеко не одно и то же — некоторое сходство действительно есть. Брамбеус тоже дорого не возьмет, чтобы выдать самую что ни на есть небылицу.
«Ученое путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего и подходит повесть Сенковского, еще не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать самое себя. Сюжет повести очень напоминает многие современные произведения: в заброшенной пещере обнаруживаются таинственные письмена, которые запечатлели историю гибели давно исчезнувшей цивилизации.
Сенковский, и вообще не стеснявшийся в выборе объектов для нападения, позволил себе посмеяться над самим Шамполионом, человеком, прочитавшим египетские иероглифы, имя которого и до сих пор произносят только с благоговением, над теорией катаклизмов знаменитого Кювье и над другими модными научными теориями. На иронический лад читатель настраивается уже эпиграфом; «Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жалко, что они потонули!»
Барон Брамбеус, который долго путешествовал по Египту и «быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-Младшего», отправляется в путешествие по Сибири вместе с доктором философии Шпурцманном, «личным приятелем природы, получающим от Короля Ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею». До почтенных путешественников доходят слухи о таинственной «Писанной Комнате» на острове Медвежьем в устье Лены.
Они добираются на этот остров и, проникнув в пещеру, с изумлением видят каменные стелы, покрытые высеченными на них иероглифами. Конечно, египетскими, зря что ли Брамбеус был учеником Шамполиона. Правда, сперва их несколько смутило «то, каким непостижимым случаем Египетские иероглифы забрались на Медвежий остров, посреди Ледовитого Океана. Не белые ли медведи сочинили эту надпись?» Но смекалистым землепроходцам тут же удается найти объяснение, тоже вполне в духе нынешней научной фантастики. «Это только новое доказательство, что так называемые Египетские иероглифы не суть Египетские, а были переданы жрецам того края гораздо древнейшим народом, без сомнения людьми, уцелевшими от последнего потопа».
На то, чтобы скопировать эти надписи, у путников нет времени, его только-только хватает, чтобы их прочитать. И вот ученик Шамполиона начинает, не затруднясь, шпарить по-писаному; вместо глав у этой повести идут стены: Стена I, Стена II и т. д. Перед нами развертывается в том же пародийном ключе история допотопной страны, которая погибла от удара кометы, о чем и поведал на камне последний оставшийся в живых житель столичного города Хухурун (весьма напоминающего Санкт-Петербург). Шпурцманн слушает чтение Брамбеуса, разинув рот, и лишь иногда делает глубокомысленные замечания. Например, немец не выдерживает, когда чтец вставляет в свой рассказ слово «кокетка». Возникает научная дискуссия.
«— Я не думаю, — говорит Шпурцманн, — чтоб кокетки были известны еще до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палетерионы и разные драконы и гидры; но кокетки — это произведения новейших времен.
— Извините, любезный Доктор… Вот иероглиф, лисица без сердца; это, по грамматике Шампольона-Младшего, должно означать кокетку…»
А сцена, в которой высекавший иероглифы и его возлюбленная Саяна подвергаются нападению плезиозавра, весьма напоминает кадры из кинофильма «1 000 000 лет до нашей эры».