Не бывает прошедшего времени

Коротич Виталий Алексеевич

– Здесь, в Париже, сорок лет назад Вторая французская бронетанковая армия под командованием генерала Леклерка и внутренние силы Сопротивления Парижского района под командованием полковника Роль-Танги приняли капитуляцию от немецкого коменданта Большого Парижа, фашистского генерала фон Хольтица. Еще был фильм Рене Клемана об этом, "Горит ли Париж?", видел?

– Я не видел фильма, - сказал Виктор.
– Я не хожу на фильмы про войну.
– Он оглянулся, увидел официанта и окликнул того, тронув при этом за рукав: - Гарсон! Что вы знаете о генерале Леклерке?

– Извините, месье, - ответил тот, - мы всегда что-нибудь знаем, но справок о наших клиентах не даем.

Это было сказано, как в анекдоте, но вполне серьезно, даже без тени усмешки. Виктор развел руками:

– Кто-то

в кого-то стрелял, кто-то от кого-то бежал, кто-то оделся в какой-то мундир.

– Виктор, во Франции не только на официантском уровне знают.

– И я знаю. Но не хочу знать. У Франции хорошая память, но время выдавливает из нее эту память капля по капле. Люди хотят, чтобы у них была еда, была работа, а не выяснять, с кем воевали их предки. Ты обрати внимание: повседневные заботы гробят вечность! Ну и ладно, я согласен потеряться, потому что уже весь мой род стал перекати-полем, начиная с отца. Мой несчастный отец устроился в Америке на работу в некое секретное биологическое заведение, которое располагалось у полигона и работало в связи с ним. Там, на полигоне, отец и заразился чем-то таким, после чего покойников сжигают, не предъявляя их даже родным и близким. Сожгли его, стал он дымом, пеплом, пылью. Тебя вправду интересует, что за мундир носил он при жизни? Для меня во всей этой истории важно лишь то, что мне за отца заплатили страховку и я выучился на нее. Какая разница, на кого выучился! Все равно подыхаю, и все прошлое...

– Не бывает прошлого, - повторил я.
– Не бывает прошедшего времени.

– Мой отец имел дело только с микробами, - сказал Виктор.
– Ему было безразлично, на каком мундире сидит холерный вибрион. Он знал, что эпидемия скосит всех, в мундирах, без мундиров...

– Прости, но полигон, где твой отец смертельно заболел и умер, занимался изучением вибрионов или чего там еще явно не для разведения страшных болезней в американских колодцах.

– Не знаю, - сказал Виктор.
– Уверен, что отец тоже не знал.

– А не многовато ли в жизни твоей и твоих близких держится на полузнании с незнанием? Даже странно... Из Киева вы уехали, так как боялись, что вас накажут, хотя, по твоему убеждению, отец был невиновен. За что же вас должны были наказать? За океаном он занимался - это же ежу понятно - созданием бактериологического оружия, но вам было неясно, против кого. А теперь ты забываешь войну, как дети забывают нечто, о чем бы лучше не помнить. Не многовато ли у тебя забываний? Когда столько не знаешь или знать не желаешь, жизнь становится удобнее, правда?

– Моя жизнь еще не окончена, - сказал Виктор.
– Отцовскую оценивать я боюсь. Не бей меня, ты защищен, тебя целая страна защищает, а я - только сам себя. Мой отец писал о своей жизни. Он часто повторял, что когда я вырасту, то прочитаю его записи и все пойму. Возможно, мне хуже бы жилось, если бы я прочел, хуже бы забывалось. На Западе воспитывают поколения забывал, и дневник отца был против беспамятства, в которое погружен я. Но судьба сильнее: отец заразился на полигоне, и начались непредвиденные события. В наш дом пришли люди в резиновых сапогах, перчатках и масках, забрали все отцовские личные вещи, все бумаги его и сожгли, облив какой-то жидкостью, у нас во дворе. Меня в это время услали на отдых к знакомым, в горы возле Нью-Йорка. Не могу избавиться от мысли, что, будь я в ту пору дома, люди в резиновых сапогах и меня сожгли бы вместе с отцовскими бумагами и вещами. Возвратившись, я разглядывал жирное пятно у забора, где был костер, и не раз думал об этом. У меня даже фотографии его нет. Возможно, где-нибудь в личном деле люди в резиновых сапогах и хранят отцовский портрет, но у меня нет. Ты думаешь, что видел его в кино, а я не знаю, узнал бы собственного молодого отца, да еще и на киноэкране.

– Ну вот, Виктор, а говоришь, памяти нет. Мы же начинали разговаривать о себе, а говорим о родителях, о детстве. Лучший аргумент в пользу того, что прошедшее время не исчезает.

– А куда ему деваться?
– меланхолически, меняя тон, кивнул Виктор.
– Это вот бистро сплошь из прошедшего времени, чувствуешь?

Мы поглощали суп не в ресторане, а во взаправдашнем парижском бистро со стойкой вдоль дальней стены и столиками в притемненном

зале. Я говорю "взаправдашнем", хоть слово-то наше: придя в Париж с торопливыми казаками - победителями Наполеона, оно рикошетом возвратилось к нам со смещенным ударением и новой буквой, реформированное "быстро", ставшее именем ресторанчиков с недорогими комплексными обедами.

Мы находились там, где бистро было много и они были недороги, насколько вообще бывает в Париже недорого. Не знаю, больше всего ли в начале прошлого века собиралось русских казаков именно здесь, у Сорбонны, у бульвара Сен-Мишель, но бистро здесь предостаточно, цены в них не такие уж и головокружительные, а студенческий район Парижа дарит ощущение, что именно так и надо питаться - вкусно, не переплачивая, среди людей, у которых хороший аппетит и естественные манеры.

Если доведется вам быть в тех местах, поезжайте на метро до остановки "Сен-Мишель", а затем пройдитесь недалеко - до заполненной недорогими пансионами Школьной улицы (рю дез Эколь). Еще квартал - и вы на улочке Шампольон, тихой, узенькой, в самом начале которой и находится ресторан. Ресторация и улица наречены в честь одного молодого француза, сумевшего прочесть египетские иероглифы со знаменитого Розетского камня, но то, как говорится, совсем другая история.

Бистро, носящее имя дешифровалыцика иероглифов, основали русские эмигранты, которые когда-то размышляли, как бы прохарчиться, и по крайней мере сначала о прибылях не думали. Но, теряя постепенно русских основателей, "Шампольон" обретал авторитет у французских студентов, а его знаменитые борщи считались непревзойденными во всей окрестности. Из русского антуража здесь фигурируют разве что "Столичная" и "Смирновская" водки. Нет здесь привычных в заграничных русских ресторациях траченных молью медвежьих чучел, никто не рыдает под балалайку, нет и новейших образцов "клюквы а ля рюсс" - лубочных спутников с чубатыми космонавтами в шароварах и расписных хохломских ложек. Все по-деловому: спокойный ресторанчик, можно похлебать борщ, побеседовать. Рядом со входом в бистро - дешевая киношка, очередь в которую иногда перекрывает дверь "Шампольона", поэтому случайные посетители могут и не попасть в кормежное заведение, вообразив, что очередь туда.

– Что здесь было в годы войны?
– демонстративно взглянув на меня, спросил Виктор у бармена.

– Какой войны?
– подмигнул тот.

– Прошлой...

– Не знаю, - улыбнулся бармен.
– В "Шампольоне" всегда было уютно.

– Ну вот, - Виктор поглядел на меня, - говоришь, что память вечна. Это неправда. Вечен борщ, подаваемый здесь. Вечны желудки, жаждущие его. И "Смирновская" водка. Кстати, я пригласил Отто, он тоже живет в нашем "Макс Резиданс", так как формально прибыл с немецкой ветеранской группой. Он обещал прийти. Интересный человек, и память ему жизни не портит. Ты сам себя мучаешь, Володя.

– А на кой ляд нам еще Отто?
– спросил я.
– Кто он?

– Я хотел бы все-таки его тебе показать. Он тоже частичка моей жизни, той, беспамятной, которой ты не приемлешь. Ты помнишь меня до отъезда из Киева, но что-то происходило же и после. Мы с родителями оказались в Мюнхене, и жрать было нечего, и в нас, ты не поверишь, видели представителей наступающей на востоке Красной Армии, а значит, отворачивались от нас со злостью, с ненавистью, с угрозой. Тогда-то мы и познакомились с Отто. Он уже успел послужить в вермахте, попасть в плен к англичанам и каким-то чудом добрел до Мюнхена, что в тех условиях было шагом отчаянным: ведь могли и расстрелять под горячую руку, и снова на фронт послать. Но он оказался в пропагандистских частях, побыл журналистом, дождался гибели своей газеты под развалинами разбомбленного квартала. Издательство, родина, дом - все у него погибло. Неведомо почему Отто пристал к нам. Мама, - ты помнишь мою маму, - Таисию Кирилловну, она вскоре погибла, и ее фотографии у меня тоже нет, готовила еду на всех нас неизвестно из чего на костре, разложенном между кирпичными столбиками - все начало жизни моей засыпано кирпичной крошкой. Отто жил вместе с нами, молчаливое существо. Это было примерно тогда, когда части генерала Леклерка вступали в Париж.