Не доставайся никому!

Романова Галина Владимировна

Потом бабушки не стало, и в жизни Алисы образовалась гигантских размеров брешь. Залатать ее кое-как Алисе стоило двух лет жизни. Попривыкла, смирилась, но нет-нет да и кольнет в сердце…

Алиса попыталась шевельнуться, и тут же все тело свело мучительно болезненной судорогой. Особенно сильно болело чуть ниже левой лопатки. Туда ее ткнули острым предметом – может, ножом, может, шилом, – когда она вышла за порог квартиры, откликнувшись на звонок в дверь.

Она попалась? Попалась.

– Дурочка ты моя, дуреха, –

качнула бы головой бабуля, предугадай она злой умысел во вполне безобидном, на Алисин взгляд, звонке. – Чего ты поплелась к двери-то? Кто мог позвонить? На двери-то домофон! Зачем кто-то знакомый да добрый стал бы звонить? Он бы от подъезда тебе звякнул.

Да! А кстати! Позвонили в дверь, не в домофон, стало быть, тот, кто звонил, либо хитростью пробрался в подъезд, либо жил в нем. Так ведь получается?

Получается так, только вот не могла Алиса представить себе ни одного своего соседа подстерегающим ее у квартиры с острым ножом в руке. Все добропорядочные, безобидные, солидные люди. А тут действовал убийца. Вон как мастерски ткнул ее под левую лопатку. Наверняка в сердце метил, да промахнулся.

Алиса в деталях вспомнила, как слышала чужое дыхание. Она точно его слышала, у нее от этого аж мурашки под халатом побежали. И все равно вышла на лестничную клетку. Зачем, спрашивается?! Затем, чтобы злоумышленнику создать идеальные условия для покушения на саму себя? Получается, так…

– Господи, как же больно, – прошептала она и снова попыталась шевельнуться.

Боль, как по приговору, тут же вернулась, заставив ее замереть. Алиса зажмурилась, полежала немного, привыкая к страшной судороге, и снова пошевелилась.

Нет, невозможно ни тронуться с места, ни перевернуться, ни кричать, она уже пробовала – не вышло ничего, кроме сипа. Ноги одеревенели, сердца не слышно. В висках только постукивает. Методично так, шелестяще.

Тук-шик-тук-шик-тук-шик… Потом тихо и снова-здорово: тук-шик, тук-шик…

Глухой стук становился все болезненнее и громче, и она вдруг поняла, что это конец. Еще минута-другая – и мозг ее взорвется. Алиса выгнула спину в промокшем насквозь от крови халате, застонала и раскрыла глаза.

Прямо рядом с ее щекой стояли мужские грубые ботинки черного цвета. Стояли, не двигаясь. Она снова застонала, ботинки шевельнулись, носы их разошлись в разные стороны. Алиса подняла глаза вверх, увидев теперь вполне отчетливо обтрепанную кромку сатиновых брючин. Дальше взгляд не полз, веки не хотели подниматься, будто придерживал их кто медными пятаками, какие на глаза покойникам раньше клали, бабушка рассказывала.

– Господи… – шепнула Алиса, прежде чем отключиться. – Помоги мне…

Глава 2

Такой суеты вокруг себя она не помнила с тех самых времен, как стала осознавать себя. Ее здоровьем интересовались все подряд: от главного врача горбольницы,

куда ее доставила карета «Скорой помощи», до уборщицы с ее фирмы. О старшем руководящем звене и коллегах и говорить нечего, те по очереди навещали ее каждый день, присылали горы цветов, коробки конфет, пичкали ее фруктами, таскали в отдельную палату, которую ей выделили, запрещенную копченую колбаску, рыбку и тортики.

– Алиска, ну и перепугала же ты нас! – часто звучало в первые дни после операции, стоило лишь ей очнуться.

– Давай, давай, молодцом, поправляйся… – подбадривали ее через неделю.

– Ну, ты совсем уже молоток! Скоро снова прыгать начнешь! – восклицая уже ближе к выписке.

Она давила из себя улыбки, хотя тело болело нещадно, и причем все – от пяток до макушки. Кратенько отвечала, что ничего не помнит, и вздыхала с облегчением, стоило посетителям закрыть за собой дверь.

А потом пришел он – тот самый участковый, который не поверил в ее историю про Александру. Пришел сердитый, неулыбчивый и неучтивый.

– Здравствуйте, Алиса. – Он сел на красивый стул возле ее кровати, застеленной очень нарядным постельным бельем в белых лилиях. – Как вы себя чувствуете?

– Привет, Саня, – удивленно воскликнула она. – Чего это ты так официально со мной?

– Я на работе, – отрезал участковый, с которым она все детство лазила по деревьям, ловила бабочек, хоронила мертвых птичек и никогда не называла его Александром, только Санькой, Сашкой, Шуриком. – У меня к вам, Алиса, вопросы.

– Валяй, – позволила она с улыбкой, все еще не доверяя его деловитости.

Вот сейчас он рассмеется, зашвырнет свою рабочую папку на подоконник, взъерошит светлые волосы и…

Никакого «и» не случилось. Саня задавал ей официальные вопросы сухим казенным голосом, заносил ее – не слова, нет – показания в протокол. Потом попросил Алису подписать все разборчиво и тут же засобирался уходить.

– Ты чего это, Саш? – окликнула она его у двери. – С ума, что ли, сошел, да?

– Это не я, Алиса, это вы с ума сошли, – ответил он, стоя к ней спиной.

– То есть?..

– Со следователем говорить отказываетесь, чините препятствия дознанию.

– Да не чиню я ничего! Я просто не помню! – возразила Алиса с жаром и тут же почувствовала, как заныла перебинтованная рана под левой лопаткой. – Чего ты, а?

– Вообще ничего не помните?

Его голова чуть склонилась набок, Алиса увидела круглую щеку, кончик носа и бровь.

– Что-то помню, что-то нет, – ответила она уклончиво.

– А что помните? – Шурик обернулся и гневно взглянул на нее.

Так смотрел он в детстве, если она, не дождавшись, удирала без него на стадион или на речку. Требовал объяснений, дожидался их, внимательно выслушивал, потом принимал решение. Раньше все его решения были в пользу их дружбы. А что теперь?