Не дожидаясь полуночи
Шрифт:
Запах цветов раздражал, и я переставила вазу поближе к окну.
Заслышав возню, удивленно приподнял уши дремавший на полу пес. Я обхватила руками его голову, скрывая ладонями длинные уши. Его бедная безухая голова выглядела жалко, и я чмокнула Кутузова в лоб.
Настроение было хуже некуда.
Можно подумать, будто я только и делаю, что ною. Отлично знаю, что, если б я решила кому-нибудь рассказать о своих проблемах, никто бы их проблемами и не посчитал. Я не голодаю, не подвергаюсь насилию, живу в полной семье, не встречаюсь с агрессией со стороны одноклассников,
Но при этом мне кажется, что день за днем я проживаю чью-то чужую жизнь. Смотрю на себя со стороны: сейчас она допишет упражнение, уберет тетрадь в сумку и ляжет спать.
На мониторе высветилось: 00:00.
Мое любимое время. Время, которого вроде как и нет, одни нули.
Полночь.
Карета стремительно уменьшается, ее металлические стенки обрастают изнутри плодовой мякотью — и это уже не карета вовсе, а самая настоящая тыква, рыжая, пузатая, только что с грядки.
Принцесса вздрагивает от укола веретена, и красная капля быстро сбегает вниз, огибает нежную руку.
Лягушачья кожа скукоживается, опаляясь огнем.
Часы бьют двенадцать.
Каждую полночь я жду, что что-нибудь изменится.
Это мой секрет.
Тихо, стараясь не наткнуться в темноте на стеллажи, я вышла в коридор. Часы без кукушки слегка отставали, и вот сейчас стрелки сомкнулись, встречаясь второй раз за сутки. Я застыла в ожидании.
Из комнат доносилось ровное дыхание спящих и клацанье клавиатуры — брат никак не успокоится.
За окном шумели автомобили. В окнах дома напротив горел неяркий свет.
Кого я обманываю.
Тыква так и оставалась тыквой, она лежала в холодильнике, никогда не и не бывав каретой, и мама завтра приготовит с ней кашу, а Нютка будет морщиться: фу, пшенка. Веретена нет и в помине. Лягушек режет на занятиях Макс — а может быть, он это все придумал.
Рука принцессы вся в уколах от веретена, но сон никак не идет. Испуганная, обреченная на бесконечную бессонницу вместо вечного же сна, она не знает, что и делать.
Спокойно и неторопливо двигается минутная стрелка часов без кукушки, но только казалось, что движется вперед, ведь, проходя полный круг, всегда возвращалась она в исходную точку. Движение по кругу. Что было — то и есть, что есть — то и будет, и ничто не в силах это изменить.
Завтра вставать рано.
Я выключаю ночник — и моя тень сливается с теми, что отбрасывают предметы.
Так, что и не отличишь.
Тени подступали все ближе.
Когти бессильно царапали воздух, пытаясь сцапать, схватить, разодрать.
Но тени ускользали. Им, бесплотным, бояться было нечего.
Ломаясь, когти падали наземь — роговые полумесяцы, желтоватые и толстые.
— Да уж, ну и ноготочки у вас. Умаялась стричь, — говорила сиделка. — Хоть бы рукой не дергали, что за беда. Сейчас закончим, завтра будете с маникюром гостей встречать. Данюша придет, он хороший мальчик.
Хороший мальчик Данюша — а вообще, Даня, Даниил — племянник той, что
Даня не очень-то хорошо выговаривает букву «р» и пишет рассказы, предпочитая называть их новеллами — не потому ли, что в слове «новелла» нет ненавистной буквы? Рассказы дрянны насколько, насколько могут быть скверными сочинения подростка — и настолько же хороши. Он пишет их десятками, а написав — выбрасывает. Самое им место там, в мусорной корзине, не стать ему ни Куприным, ни Борхесом, к чему истязать тетушкин слух.
Не удалось ей — не удастся кому-то еще.
Мальчишка, думалось ей, совсем еще глуп. Он полагает — смешно подумать! — будто, закрыв глаза, мы теряем способность видеть.
Тем лучше.
Из главы 2. Волшебство
Город был проклят. Что ж, бывает. Такое сплошь и рядом случается с городами, и этот исключением не был.
Никто не мог его покинуть. Даже те, кто уходил навсегда, попросту исчезали — словно бы городские стены поглощали его без остатка.
Раствориться бесследно, не оставив горстки праха или могильного холма — в этом было что-то ужасающее, непостижимое уму.
И люди боялись.
Она же была единственной, кто знал все. По крайней мере, так думали.
Никто понятия не имел, сколько ей лет… да и о том, что это женщина, знали лишь понаслышке: закутанное в балахон, скрывавшее лицо под капюшоном, это существо, казалось, не имело пола. Но его называли «она». Потому что та, что знает правду, по сути, ведьма, а ведьма — всегда женщина. Так повелось.
Ее спрашивали: город проклят? Она качала головой, и непонятно было, означает ли это «да» или «нет».
Тогда ее спрашивали: чья в этом вина?
Ведьма улыбалась.
Решили, что она и виновата. А нечего улыбаться.
У нее было девять жизней, и девять раз приходилось сжигать ее на костре. В городе шутили, что пара-тройка таких ведьм — и можно будет не запасаться дровами на зиму, это, согласитесь, экономия.
…Говорят, она хохотала, когда впервые разводили огонь.
Столп искр в последний раз вознесся к небесам.
И вороны — крылатые ведьмины кони — разлетелись как подхваченный ветром пепел.
Глава 3. Не книга
Она горела.
Огонь пировал.
Белое становилось черным, плотное — хрупким.
— Теперь на меня посмотри! Вот так, так. Хорошо.
Модель послушно надувала губки и таращилась в объектив.