Не говори маме
Шрифт:
— Хотя бы с покупками после занятий поможешь?
— Да, — говорит он. Бросает окурок себе под ноги и почти бегом возвращается в корпус.
***
— Где ты ее взял?
— Там была, — отмахивается Джон. — Запрыгивай.
— Серьезно?
Продуктовая тележка выглядит так, словно в последний раз на ней перевозили слона. Хуже точно не станет, решаю я и забираюсь в нее с ногами.
— Только не гони! А-а-а! Не гони-и!
На нас все оглядываются. Наверняка думают, что мы пьяные или просто психи. Тележка скрипит, но терпит. Джон паркует ее возле прилавка с хозтоварами и подает мне руку.
— Нет, не могу, —
— Я держу, вылезай.
— Она покатится, не могу!
Продавщица усердно притворяется, что не замечает нас, Джон хватает меня за талию и делает только хуже — перекидывает через плечо, словно товар. Я взвизгиваю — теперь смущаюсь по-настоящему — и брыкаюсь, к прилавку подходят люди, еще немного, и кто-нибудь вызовет охрану.
— Дурак, — говорю я тихонько, когда он наконец ставит меня на пол, и за его плечом вижу высокого мужчину с лицом, как на иконе, даже бородка такая же, а рядом — Савву из «Печатной». Тот поспешно отворачивается, поймав на себе мой взгляд. От его отца, резчика по дереву, невозможно отвести глаз. Я ловлю себя на мысли, что если бы это он сказал мне все то же самое про магию и изменение будущего, я бы точно поверила. И еще мне отчего-то неловко перед самим Саввой. Хотя с чего бы?
Они покупают невероятных размеров мешок стирального порошка и расплачиваются. Перед тем, как уйти, Савва почти незаметно кивает мне, но я не успеваю ответить тем же: отец и сын явно спешат.
— Знаешь Терпигорева? — цедит Джон. Только тогда я вспоминаю, зачем вообще мы сюда пришли, и достаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо список покупок.
— Не особо. — Я вообще не сторонник того, чтобы болтать о людях за их спинами, а Савву и его милую «Печатную», единственный уголок города, в котором мне было хорошо, хочется оставить только себе. — «Доместос», пожалуйста! Самый большой. И три рулона тряпок.
Пока мы упаковываем все, что я назвала, в пакеты, Джон хранит молчание, но заметно, что слова копятся в нем и вот-вот отыщут выход.
Это происходит, когда мы оставляем тележку и покупки перекочевывают в руки Джона — он не позволяет мне ничего нести, а мне же совесть не позволяет его тут бросить. Если бы не она, то вместо того, чтобы тащиться в гараж, я с радостью поехала бы домой.
— Долбаные сектанты, — выплевывает Джон. — Воскресные чтения Библии. Половина города уже этой хуйней страдает, и всем срать.
— Страдает чтениями Библии вместо того, чтобы бухать, так?
Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его острую от геля для волос челку.
— Что бы ты понимала.
На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.
— Сам отнесу. Не провожай.
И уходит. А я остаюсь. Подхватываю тетиполину сумку, которая так и норовит соскользнуть с плеча, наблюдаю, как уезжает мой автобус, и медленно иду в другую сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему — только ее протянутой руки мне сейчас и не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.
Изо всех сил стараясь вообразить себе «прекрасное завтра», я иду через сквер — выложенная брусчаткой
Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Канкен». Мой рюкзак!
— Стефа?
Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей промеж лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем, учитывая соотношение роста и массы наших тел, я определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если бы не коляска, но даже с ней она невероятно проворна. Круге на пятом под мое «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку и улепетывает по одной из дорожек, лучами расходящихся от стелы — но попадает в западню. «Зебра» здесь есть, но перекресток не регулируется, и никто не спешит пропустить мать с ребенком. Стефа загнанно озирается — теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез полностью — и прет через дорогу. Если ее сметут с «зебры», она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?
«Если ты едешь в левом ряду, — говорил мне инструктор по вождению, — а в правом кто-то притормаживает — на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».
«Рено» в правом ряду притормаживает, но я вижу то, чего не видит Стефа — летящий по левой полосе внедорожник.
Время не замедляется, мысли не становятся «вязкими, как кисель». Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за капюшон, а коляску — за ручку, и рывком втаскиваю обоих обратно под защиту «Рено». Ветер от промчавшегося внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Рено» вытирает лоб, пожилая дама на пассажирском сиденье смотрит на нас не моргая.
— Спасибо, — говорю я им. — Спасибо. — Даже кланяюсь и разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.
Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к Дому культуры. Там я выпускаю коляску из рук и кулем приземляюсь на ступени.
Стефа садится рядом. Лицо у нее белее белого.
— Рюкзак не отдам. С ним на прогулке удобно, все помещается.
— Да черт с ним, с рюкзаком. Владей. — Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. — Как его зовут?
— Митя.
— Классное имя. А я Майя. Зарецкая.
— Так ты… — вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему Дима на нее повелся: острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А Стефа тянет: — Твою ма-ать…
И в точности моим движением закрывается руками.
— Я думала, ты новая сучка Джона, — выдает эта красотка. — Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.