Не говори никому

Кобен Харлан

Идиотство, согласен.

Мобильник Тириза заиграл бодрый хип-хоп.

– Простите, док. Дела-делишки.

– Понимаю, – вновь согласился я.

Иногда все это страшно бесит, да только вот дети… Они болеют. Не стану восклицать, что любой малыш чудесен. Порой приходится лечить ребятишек, при одном взгляде на которых делается понятно: ничего хорошего из них не выйдет. И все-таки даже они слабы и беззащитны…

Поверьте, я видел такое, что перевернуло бы ваше представление о человеческом роде. И поэтому стараюсь сосредоточиться на детях.

* * *

Вообще-то

я должен был работать до двух, но из-за проклятого допроса пришлось задержаться. Фотографии не давали покоя, избитое лицо Элизабет маячило перед внутренним взором.

Кто же ее сфотографировал?

Ответ пришел сам собой, как только я немного успокоился; он был настолько очевиден, что я удивился, как же не сообразил раньше. Сняв трубку, я позвонил по номеру, который не набирал долгие годы, хотя еще помнил наизусть.

– «Шейес фото», – отозвался в трубке женский голос.

– Привет, Ребекка.

– Бек, сукин ты сын! Откуда ты? Как дела?

– Нормально. А у тебя?

– Тоже неплохо. Работы невпроворот.

– Нельзя так, себя надо жалеть.

– А я жалею. В прошлом году, например, вышла замуж.

– Слышал. Не поздравил, извини.

– Поросенок.

– Не спорю. Ну, хоть сейчас прими мои поздравления.

– Говори честно, что стряслось?

– Хочу задать тебе один вопрос.

– Какой?

– По поводу автокатастрофы.

Молчание.

– Ты помнишь ту аварию? Незадолго до смерти Элизабет?

Ребекка Шейес, лучшая подруга моей жены, не отвечала. Я кашлянул.

– Кто был за рулем?

– Что? – сказала она кому-то рядом с собой. – Погоди минутку. – Потом снова мне: – Слушай, Бек, я сейчас занята, давай созвонимся попозже?

– Ребекка…

Она бросила трубку.

* * *

Горе и впрямь облагораживает человека.

Серьезно, сейчас я гораздо лучше, чем был когда-то. Не зря говорят: нет худа без добра, и в моем случае добро очевидно. Не то чтобы оно стоило того, чем пришлось за него заплатить, но я, несомненно, стал гораздо терпимее к пациентам, к их жалобам и проблемам. А кроме того, научился отличать второстепенные в этой жизни вещи от действительно важных.

Забавно вспоминать, как здорово меня волновало, какой марки машину я вожу, в каком состою клубе, диплом какого университета будет висеть на стене моего офиса и тому подобная чепуха. Я и хирургом-то решил стать, потому что считал эту профессию престижной и хотел поразить так называемых друзей. Показать, что выбился в люди.

Правда, забавно?

Кое-кто мог бы возразить, что я просто-напросто повзрослел, достиг определенной зрелости. Что ж, в чем-то они правы. Однако главным рычагом изменений стало осознание того, что я теперь одинок и сам за себя отвечаю. Понимаете, мы с Элизабет были не просто парой, а каким-то единым существом. И та часть этого существа, которая звалась Элизабет, была такой хорошей, что я мог позволить себе немножечко побыть плохим. Как будто ее правильности с лихвой хватало на нас обоих.

Смерть близких – лучший наставник, что ни говори.

Не стану врать, будто горе научило меня

таким вещам, которыми стоило бы поделиться со всеми. Это не так. Я могу до посинения повторять, что главная ценность в нашем мире – люди, что жизнь – сама по себе богатство, что нужно научиться дорожить каждой мелочью и тому подобные избитые фразы – они не вызовут у вас ничего, кроме скуки и раздражения. Вы поймете, но не прочувствуете. Трагедия же вбивает эти понятия прямо в сердце. Горе не делает вас счастливее, горе делает вас лучше.

Мне до смешного часто хочется, чтобы Элизабет увидела меня таким, каким я стал. К сожалению, я не верю, что умершие действительно смотрят на нас с небес. Это лишь сказка, которой мы успокаиваем друг друга. Мертвые уходят навсегда. И все-таки меня преследует одна мысль – теперь я был бы достоин своей жены.

Более религиозный человек решил бы, что поэтому она и вернулась.

Ребекка Шейес была одним из лучших независимых фотографов Америки и печаталась в самых модных журналах. Особенно ей удавались фотографии мужчин. Ее часто нанимали профессиональные атлеты, желавшие, чтобы их мускулистые тела появились на обложках еженедельников в лучшем виде. Ребекка шутила, что добилась таких успехов путем «непрерывного и тщательного изучения предмета».

Фотостудию я нашел на Западной Тридцать второй улице, недалеко от вокзала Пенн-Стэйшн. Размещалась студия на втором этаже огромного, отвратительного вида склада. Нижняя часть здания провоняла лошадьми из Центрального парка, которые вместе с прогулочными колясками оккупировали весь первый этаж. Я вышел из грузового лифта, двинулся вдоль по коридору и почти сразу же увидел Ребекку.

Она торопливо шла мне навстречу; тощий, одетый в черное ассистент тащил за ней в ручках-палочках два алюминиевых чемодана. На голове у моей старой знакомой развевались буйные локоны; ее огненная шевелюра никогда не поддавалась ни стрижкам, ни укладкам. Огромные зеленые глаза горели, и вообще если Ребекка и изменилась за прошедшие восемь лет, то я этого не заметил.

Увидев меня, она почти не замедлила шага.

– Не сейчас, Бек.

– Сейчас.

– У меня съемка. Давай попозже?

– Не давай.

Ребекка затормозила, шепнула что-то своему похоронного вида помощнику и повернулась ко мне:

– Хорошо, пойдем.

Мы прошли в студию с высокими потолками и белыми цементными стенами, битком набитую светлыми зонтиками и черными ширмами. По полу, куда ни глянь, змеились провода. Ребекка тут же завертела в руках коробку с пленками, притворяясь занятой.

– Расскажи мне об автокатастрофе.

– В честь чего, Бек? – Она открыла коробку, поставила ее на стол, закрыла, открыла опять. – Мы почти не общались… сколько, восемь лет? И вдруг ты являешься и говоришь: вынь да положь то, что уже давно быльем поросло!

Я скрестил руки на груди и ждал.

– В чем дело? Столько времени прошло, и вдруг?..

– Расскажи.

Ребекка старательно отводила глаза. Волосы ее совсем растрепались, закрыв пол-лица.

– Мне не хватает Элизабет, – неожиданно грустно сказала она. – И тебя тоже.