Не говори ты Арктике - прощай. Когда я был мальчишкой

Санин Владимир Маркович

Поначалу нас с Сашкой вполне удовлетворяла теория: мы восхищались тургеневскими феями, затаив дыхание следили за похождениями роковых красавиц Бальзака и чуть не рехнулись от «Крейцеровой сонаты». Она произвела в неподготовленных мозгах такую чудовищную сумятицу, что мы легко и быстро стали циниками. Давно пройдя через период «аистов и капусты» и нашпиговавшись всевозможными сведениями на уже незапретную тему, мы щеголяли друг перед другом снисходительно-презрительным отношением к противоположному полу.

Но в то же время нас оскорбляла и волновала неожиданно возникшая зависимость от соседской дочери Таньки, редкостной тупицы, просидевшей по два года в шестом и седьмом классах. Танька, голова которой решительно отказывалась воспринимать факт вращения Земли вокруг Солнца,

Танька, от сочинений которой поседела преподавательница русского языка,– эта самая Танька великолепно усвоила, что у нее соблазнительные ноги. С жестокостью подростков мы отпускали по ее адресу самые язвительные замечания, но превращались в соляные столбы, когда она шествовала по коридору в небрежно запахнутом халатике. Это было унизительно, мы злились на свою природу и тайком вздыхали, когда мать за раннюю опытность била Таньку смертным боем. Из Таньки мы сделали обобщение – «все они такие!», и жить стало проще, как всегда получается у людей, жизненная философия которых основана на примитивных и доступных формулах. Так мы превратились – на словах – в убежденных циников, хотя в глубине души были сильно смущены. Видимо, мы догадывались, что цинизм наш от незнания, как и у всех наших сверстников, многие из которых впоследствии снова стали циниками – на этот раз от избытка знания.

Как бы то ни было, хворост высох – к нему достаточно было поднести спичку.

Однажды я заметил, что Сашка держит себя как-то странно: часто задумывается, невпопад отвечает, вечерами куда-то исчезает. Когда я спрашивал, почему он ведет себя как пыльным мешком из-за угла ударенный, Сашка краснел, мычал что-то невразумительнее и шмыгал носом. Наконец я прижал его к стенке, и тихим голосом, пряча поглупевшие глаза, он поведал мне о своей неслыханной удаче. Оказывается, он влюбился в лучшее украшение нашей планеты и смеет надеяться, что оным украшением любим. Надя не только красавица: она хорошо поет, играет в волейбол и, главное, на редкость умна.

– Не та ли самая Надька, что за десятую школу играла?– не веря своим ушам и припоминая длинную дылду с крысиными хвостиками-косичками, спросил я.

Сашка подтвердил, что та самая. Я пожалел друга и пошел с ним на смотрины, до самого конца надеясь, что он меня разыгрывает. Не тут-то было: при виде Надьки Сашкины глаза затопились елеем, а губы растянулись в сладчайшую улыбку. Затем он полез в карман и выложил на краешек стола завернутые в тетрадный лист кусочки рафинада – подношение, смею вас заверить, требующее куда больших жертв, чем нынешняя коробка конфет.

– Снова чай не пил?– сердито спросила польщенная Надька.– Забери немедленно!

– Сахар необходим для работы мозга перед экзаменами,– нежно проворковал Сашка.– У меня еще есть.

Зная, как Сашка любит сахар и мечтает нахрустеться им до отвала, я понял, что мой друг здорово влип. Боясь его обидеть, я просидел с ним у Надьки весь вечер, со скрежетом зубовным прослушал в ее исполнении десяток песен и вдрызг с ней разругался, когда она безапелляционно заявила, что мамонтов никогда не было.

– А «Борьбу за огонь» ты читала?– спросил я.

– Стану я читать всякую ерунду!– ответила она.

– Ерунду? – я начал закипать.

– Надя шутит,– с жалкой улыбкой вмешался Сашка.

– А скелеты, что выкапывают, тоже ерунда? – допытывался я.

– Полная ерунда и чушь!– вызывающе отрицала Надька.– Выдумка.

– А бронтозавры, ихтиозавры…

– Сказки! Ничего не было.

– И синантропа не было?

– Ага, не было.

– Пока,– зло сказал я Сашке, вставая.– Можешь целоваться со своей дурой.

– А ты целуйся со своими скелетами!– завопила мне вдогонку Надька.– Сам дурак!

Вскоре меня догнал Сашка. Несколько минут мы шли молча, потом нерешительно взглянули друг на друга – и дико расхохотались.

– И как это я не заметил, что она дуреха!– орал Сашка, вытирая слезы.

– А поет, как заржавленная дверь!– задыхался я.

А потом пришла Сашкина очередь меня спасать: я закрутил невыносимую для мамы и странную для всех окружающих любовь с кареглазой красавицей Линой. Если считать, что отдаленная перспектива каждой любви – будущее супружество,

то данный случай оказался нетипичным: не столько потому, что я был на восемь лет моложе Лины, сколько потому, что она была на восемь лет старше. Зачем я понадобился этой интересной девушке, студентке четвертого курса института, одному богу было известно. Я тешил себя тем, что Лина обнаружила во мне что-то незаурядное, хотя, всматриваясь в зеркало, самокритично признавал, что, кроме довольно-таки нелепых усиков и темных глаз с обожженными от прикуривания ресницами, особых примет на моей физиономии не имеется. Однако в течение нескольких месяцев мы, к возмущению мамы и Сашки, чуть ли не каждый вечер встречались, и я буквально не находил себе места, когда в условленное время Лина заявляла, что готовится к семинару, и захлопывала двери перед моим носом. Наконец она допускала меня в святая святых – свою комнатушку, беседовала со мной о жизни, гримасничала перед зеркалом, потом делала вид, что только-только заметила мое томление, с полчаса отрабатывала на раскаленном до температуры поверхности солнца юнце искусство взгляда, поворота головы и жеста и, удовлетворенная, беспощадно выставляла меня за дверь, чтобы завтра повторить пройденное. Я бежал домой и совал голову под водопроводный кран, а Лина приводила себя в порядок и неизменно отправлялась к подруге, которая работала где-то по снабжению и время от времени подбрасывала Лине ордера на обувь или на платье. Так продолжалось до тех пор, пока я случайно эту подругу не разоблачил. Она оказалась эффектным седовласым холостяком, большим начальником и подлецом, в чем Лина убедилась некоторое время спустя, когда оформляла своей девочке свидетельство о рождении.

К нескрываемой радости мамы и торжеству Сашки, с Линой было покончено, и начался второй тур увлечений. Сашка влюбился в Галю, тихую и миловидную девушку лет семнадцати, которая разрешала себя целовать только в щечку, ужасно боялась своей строгой мамы, с благодарностью принимала Сашкины ухаживания и вышла замуж за красивого капитана, приехавшего на три дня в отпуск. Одновременно я начал страдать по Зойке из нашего техникума, пугалом торчал у ее подъезда, провожал и встречал, писал ей идиотские письма и ревновал ко всему на свете. Но и эта любовь дала трещину – из-за литерной продовольственной карточки, которую получал Зойкин отец, главный конструктор большого завода. Впрочем, то, что Зойке не пришлось поголодать, я бы ей простил, но того, что она, не делясь с подругами, ела на переменках бутерброды и яблоки, простить не мог. Наши встречи по инерции продолжались, но постепенно угасали – как огонь в лампе, когда кончается керосин.

Потерпев такие неудачи, мы дали друг другу страшные клятвы отныне не влюбляться, стали шататься по танцулькам, легко заводили однодневный флирт и так же легко его кончали, собирались по вечерам на квартирах полузнакомых людей, слушали Утесова, Изабеллу Юрьеву и Шульженко, пели «У самовара я и моя Маша», танцевали фокстрот и линду, рассказывали самые свежие и достоверные истории о грабителях из «Черной кошки» и к ночи от одного тусклого фонаря к другому храбро разводили девушек по домам.

Сашка первым нарушил правила игры и насмерть влюбился в Милу, худенькую и серьезную девятиклассницу с чистыми голубыми глазами. Мила мне нравилась, я завидовал Сашке, и между нами возникла та натянутость, которая угнетала нас обоих и могла постепенно привести к разрыву. Впервые я почувствовал, что лучший друг не нуждается в моем обществе, ужасно это переживал и с горя ударился в книжный загул.

Иногда Сашка меня посещал. Чувствуя себя виноватым за свое счастье, он ерзал на стуле, вздыхал и каждый раз зачем-то расхваливал мне Таю, Милину подругу. Я понимал, куда он клонит, обзывал его жалким сводником, но в конце концов Сашка разжег мое любопытство, и я отправился знакомиться.

И книги полетели вверх тормашками, началась черемуха! Уже через неделю я понял, что раньше все было не то. Настоящее началось только теперь, когда каждый день можно видеть Таю, разговаривать с ней и спорить о книгах, мечтать о прекрасном послевоенном будущем, слушать, как она поет: «Мама, нет слов ярче и милей», – и бесконечно прощаться в темном парадном.