Не говори ты Арктике — прощай

Санин Владимир Маркович

Так благодаря Высоцкому отношения с начальником станции у меня сложились превосходные. И вообще Пигузов мне понравился: хладнокровный, деловитый, в меру демократичный, но — без панибратства. Из тех начальников, которые управляют коллективом, как первоклассный шофер автомобилем — еле заметным движением руки. Ни разу не слышал, чтобы он повысил голос, но и ни разу не видел, чтобы его ослушались. Если к этому добавить, что Пигузов прошел хорошую полярную школу и не раз доказывал, что на него можно положиться в трудных ситуациях, то станет ясно, что с начальником коллективу повезло. Как и с поваром: Владимир Аркадьевич Загорский, ветеран Арктики и Антарктиды, не просто вкусно готовил, а баловал своих «едоков» — причем в любое время дня и ночи.

Из записной книжки: «На станцию прилетел начальник высокоширотной

экспедиции „Север-39“ Михаил Красноперов. Сегодня в кают-компании он меня утешил: „Денек-другой — и Лукин обязательно прилетит, хотя бы для того, чтобы пообедать у Загорского!“

И еще повезло станции с доктором. Александр Шульгин невысок, атлетически сложен, остроумен и бородат. Я готов был часами любоваться его работой — так ловко, сноровисто и красиво грузил он на волокуши бочки. «Профессионал, — с уважением говорил Гера Флоридов, — здорово у нас готовят специалистов в мединститутах!» Впрочем, незадолго до нашего прибытия бригадиру грузчиков подвалила удача: медведь разодрал собаке морду, и Шульгин, торжествуя, на полчаса обрел статус хирурга. Собаке обмотали бечевкой морду («Чтобы не выражалась во время операции», — пояснил ассистент хирурга Пигузов), и Шульгин зашил раны.

«Врачу — исцелися сам»?! Когда я однажды зашел к нему в гости, Саша лежал на животе и отчаянно страдал: на его теле вскочил здоровенный фурункул, причем на таком месте, о котором Вольтер писал, что «из глубокого уважения к дамам никогда не решится его назвать». Извернуться и самостоятельно вскрыть фурункул Саша не мог, дилетантам довериться не желал и посему два-три дня вынужден был выслушивать соболезнования умирающих от смеха визитеров. Содержание соболезнований я, следуя примеру Вольтера, приводить не стану.

Но вскоре Сашин фурункул как главное развлечение отошел в тень: на станцию пришел медведь. И не на час, не на день и не на два, а на целых полторы недели!

Над моим письменным столом висит его фотография, правда, без автографа — я не успел его взять. А если честно, медведь оказался неграмотным — видимо, его воспитанием никто всерьез не занимался. Историю моего Мишки — пусть за ним останется это имя, так как ни документов, ни визитных карточек при нем не оказалось — я частично изложил в повести «За тех, кто в дрейфе!», но, скованный тесными рамками повествования, многие важные эпизоды его биографии опустил. Попытаюсь восполнить этот пробел: за дни нашего знакомства мне удалось разговорить Мишку и кое-что выяснить. Вот его анкета.

Возраст примерно два года, места рождения не помнит, пол мужской, род занятий — охота, рыбалка; семейное положение — холост, родственников за границей не имеет, под судом и следствием не был. Особые приметы: не курит, не пьет, людьми явно не пуганный, наивен, доверчив и общителен, как щенок; аппетит имеет зверский; излюбленное времяпровождение — сон, чистка шкуры путем катания по снегу, выяснение взаимоотношений с собаками; местожительство — камбузная свалка и ее окрестности.

Как видите, Мишка был совсем еще не оперившимся юнцом, едва вступившим в самостоятельную жизнь. Как писал поэт, «его ланиты пух первый нежно отенял», или, другими словами, бритва не касалась его щек. Теперь стыдно вспомнить, но этого беззащитного, хилого, уставшего от долгой дороги подростка (вес — килограммов триста, рост — от кончика носа до хвоста каких-то два с небольшим метра) собаки встретили недружелюбно. Как сейчас помню эту картину. Первой, увлекая за собой свору, бросилась на медведя Белка — точнее будет сказать, в сторону медведя, ибо шагах в десяти от него она внезапно остановилась и подлаивала сзади. Но как только энтузиазм трех остальных собак иссякал, Белка вновь проделывала такой же трюк, держась на безопасном расстоянии [3] . Обиженный, недоумевающий Мишка удрал в торосы, а свора, сделав свое дело и гордо задрав хвосты, во главе с Белкой возвратилась назад.

3

Я смеялся над Белкой, а она — битая. Ребята рассказывали, что за несколько месяцев до описываемых событий Белка попалась медведю в лапы, и только он хотел с ней покончить, как она выскользнула. Медведь так удивился, что начал шарить

под собой в снегу, удивляясь, куда пропала добыча. — В.С.

Между тем Пигузов объявил постоянную «медвежью тревогу», и как только Мишка выползал из торосов и вновь приближался к вожделенной свалке, на помощь собакам выходил дежурный и отгонял его ракетами. Но Мишка быстро к ракетам привык, гонялся за ними, поддевал их лапой и требовал: давайте еще, в жизни так интересно не играл! Более того: к Мишке стали привыкать собаки! Уже на второй день они не бросались на него всей сворой — подумаешь, много чести, медведя мы не видели! — а атаковали поодиночке, у кого было свободное время. Это и позволило Мишке осуществить свои заветные чаяния и обосноваться на свалке, в полусотне метров от камбуза.

Нужно сказать, что в первые дни полярники относились к такому соседству настороженно, и основания для этого у многих были. Гера Флоридов, к примеру, на СП-19 чудом спасся от медведя — в последний момент, когда медведь уже настигал, успел нырнуть в домик. Зверюга был рослый, злой и очень худой. Упустив такой лакомый кусочек, как Гера, медведь разорвал собаку, но больше ничего натворить не успел — пристрелили. В желудке у него нашли одну лишь оболочку от радиозонда — отсюда и агрессивность, давно ничего не ел. И хотя наш Мишка вел себя вполне пристойно, бывалые предупреждали новичков, что этот подросток ударом лапы может свалить быка.

Но искушение «выпить с медведем брудершафт», как говорил Шульгин, оказалось слишком сильным. В тот день я был дежурным по камбузу, то есть не последним для собак человеком, поскольку вытаскивал помои на свалку. Нагуляв на свежем воздухе аппетит, собаки оставляли Мишке жалкие объедки, и я решил изменить очередность — сначала покормить медведя. В план были посвящены Флоридов и Шульгин. Гера выразительно посмотрел на меня, зачем-то постучал пальцем по лбу (видимо, у радистов это выражение восхищения) и взял карабин, а Саша, проклиная на каждом шагу фурункул, поплелся за фотоаппаратом. Я пронес ведро с помоями мимо ошеломленных таким предательством собак и стал подходить к Мишке. Я к нему — он от меня, я шаг вперед — он шаг назад. Тогда я поставил ведро на снег, отошел, а Мишка… Потом он признался, что не верил своим глазам: а вдруг подвох? — словом, Мишка стал осторожно двигаться к ведру. Пока мы отгоняли оскорбленных в лучших чувствах собак, Мишка сунул голову в ведро и так его выдраил, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

Но окончательно я завоевал его доверие на следующее утро. В холодных сенях в моем рюкзаке лежала купленная еще в Ленинграде вареная курица, не пригодившаяся в дороге, и мне подумалось, что Мишка вряд ли уж очень избалован этим продуктом. Дело было до завтрака, помои с камбуза еще не выносили, и Мишка бродил по свалке, вылизывал банки из-под сгущенки и грыз, что попадалось под руку. Я подошел поближе, поздоровался и предложил попробовать курицу — а вдруг придется по вкусу? Эх, вот какую сцену заснять бы на пленку! Сказать, что Мишка курицу просто съел, — это значит обеднить, выхолостить сцену лукуллова пира, вакханалию обжорства; куда больше подходят такие глаголы, как слопал, схрямкал, сожрал в облизку, стеная от наслаждения, урча и вытирая слезы умиления. Словом, с курицей я угадал, явно чувствовалось, что не на каждый завтрак Мишке подавали такое блюдо. Покончив с курицей быстрее, чем это могла бы сделать стая оголодавших волков, Мишка обратился ко мне за добавкой, но я честно сказал, что никаких деликатесов, кроме Геры, больше предложить ему не могу.

Несколько минут Мишка ходил за мной как собака, а потом, к величайшему неудовольствию Геры и его коллеги Аскольда Алексеевича Шилова, избрал своей резиденцией сугроб в трех шагах от нашего домика. Людей он совсем перестал бояться, а к собакам стал относиться как к неизбежному, но не такому уж страшному злу. Дошло до того, что когда два пса задрались и сцепились в клубок, Мишка подошел, понюхал их и ткнулся носом, словно обращаясь с просьбой и его принять в игру. Один из двух драчунов, Малыш, вскочил и набросился на Мишку — чего, мол, лезешь, куда не зовут, — но тот даже не отмахивался, только поворачивался и дружелюбно лязгал челюстями. А потом Малыш перед самой Мишкиной мордой отвернулся, сел к нему задом и стал преспокойно чесаться лапой.