Не к ночи будь помянута. Часть 2
Шрифт:
Макарушка машет руками. Он совсем молодой, контуженый, но был сущим дурачком и до того, как его откопали из воронки.
– Макарушка, дай огня. – говорю я.
– Ой! – дёргается он тощим нескладным телом.
– Спички, говорю, давай.
Подросток насупливается и протягивает мне коробок. Дядя Саша является с ковшом керосина и брызгает на углы. Я несу из подсобки церковные книги, рву их и бросаю на пол. Старая бумага рвётся мягко, покорно, без хруста. Парин, тяжело ступая, несёт связку соломы. Мужики переговариваются
– Вот проснутся, а как – если живые?
– Да ничё уж не живые… вон, гляди-ка…`
– Ох, как-то это…
– Да враг… его хоть этак, хоть так.
– Точно ли спят?
– Дак смотри, что дрова. Ничё.
Я зажигаю спичку. Оранжевый огонёк горит ласково и маняще.
– Э, девушка, дай-ка мне. – говорит дядя Саша.
– Нет, сама.
– Не женское дело. Дай я.
– Нет!
Огонёк прописывает в воздухе мягкую дугу, падает в лужу керосина, счастливо вздыхает и разливается по полу рыжим ковром. И тут же – гудит, трещит, взвивается, будто живое – рыжими волосами, вверх, вверх, легко… По сухому дереву, по рушникам, по одежде спящих…
– Ох ты, занялось-то! – восхищается Забелин.
Я смотрю в открытую дверь, заворожённая красотой содеянного, пьяная и спокойная.
– Пошли, ребята, чего… Воронова, эй!
– Да бери её под мышку, не видишь, еле на ногах!
– Ада Юревна!
– Воронова!
– Жалет, видать… своего-то.
Я разворачиваюсь и говорю долгим слипшимся матом. Забелин ржёт басом, но отступает.
Чёрная старуха визгливо и громко молится у забора. Во тьме воет собака. Макарушка мечется туда-сюда и высоко вскрикивает.
Проём двери как врата в сияющий мир – шагнуть и слиться, расплавиться, освободиться, уйти – навсегда. Это красиво. Как же это красиво! Я смотрю и никуда не хочу уходить.
– Аааааа!
Дикий вопль вдруг вылетает из самого пекла. Я устремляю взгляд туда, где бьётся пламя – оранжевое и золотое. Взметнулись руки, кто-то идёт из огня прямо на меня.
– Ааа! Ааааа!
И я вижу Йозефа. Пламя бушует вокруг. Йозеф начинает неистово плясать на одном месте. Его крик больше не слышен за сухим нарастающим треском, но я вижу – он разевает рот и, кажется, смотрит на меня, и протягивает чёрные руки…
Дикая пляска приостанавливается. Он делает ко мне шаг.
– Нет! – ору я.
Я не верю. Этого не может быть. Я ведь проверяла! Чёрный Йозеф шагает ещё и падает лицом в пламя.
– Неет!
Ноги подкашиваются, я сажусь на землю, на притоптанный снег. Кто-то сгребает меня в охапку и тащит на плече как куль. Я поднимаю голову и вижу, как из огня поднимается одна рука, растопыривает пальцы и застывает – словно зовёт к себе.
Меня колотит, тело выгибает дугой.
– Нееет!
– На снег её, на снег. Воды дай!
– Огнище-то, чёрт! Издалека увидят, будь он неладен. Бежать надо. Машину заводи!
Они бегут. Я пытаюсь вырваться.
Он знает, что я сделала.
Он придёт ещё. Я не спрячусь. Никогда.
Я вновь вижу его искажённый лик и слышу пронзительный крик. И я не могу больше, не могу, не могу!
– Я не могу больше! Не хочу! Нет! Нет! Нееет!
– Воды принесите быстрее! – говорит дядя Саша внезапным женским голосом.
На меня льётся вода, я открываю рот, чуть не захлёбываюсь.
И просыпаюсь.
Сначала я ничего не поняла, только затравленно озиралась. Свет бил в глаза. Три человека стояли в комнате, и все трое испуганно и настороженно глядели на меня. Баба Геля как будто собиралась меня съесть – открыла рот – так, что видны стали все её золотые коронки. Бледная Тоня вытянула худую шею из фланелевого халата и выпучила глаза. Ришат стоял в одних трусах – в одной руке бутылка с водой, в другой почему-то телефон.
– Фу ты! – выдохнула баба Геля. – Это чё, а? Чего орёшь?
– Наверно, страшный сон приснился. – чуть слышно сказала Тоня. – Кошмар. Бывает. Вы так кричали… Хотите, я с вами посижу?
Добрая душа. Единственное существо, которое здесь называло меня на «вы». Я кивнула.
Баба Геля внимательно посмотрела на меня, покачала головой, зевнула, подхватила Ришата под ручку и удалилась.
– Не гасите свет. – сказала Тоня. – Мне тоже снятся кошмары. Я просто включаю свет, помогает. А хотите, я останусь на всю ночь?
– А как же ваш сын?
– Спит. Он ничего не боится. Странно, правда? Обычно дети боятся темноты.
Я смотрела на Тоню. Ещё очень молодая, она вела себя чрезвычайно скромно и одевалась как пенсионерка. Тоня ушла от мужа и теперь боялась его. Она вообще всего боялась – странное бледное создание, серая моль, мечтающая слиться с окружающей средой.
– Нет, вы идите. И, пожалуйста, не называйте меня на «вы», а то неловко, я ведь намного младше.
– Хорошо. – сказала Тоня и улыбнулась тонкими губами.
– Это оттого, что часто не поймёшь – кто старше, кто младше. Мне вот кажется, что старше ты.
Мне стало не по себе, я завозилась под одеялом и села.
– Почему?
– Не знаю. Почему-то.
Тоня ушла. Я осталась одна и сразу погасила свет. Я знала, что теперь не усну, но при свете неправильно было просто лежать, он диктовал действие. Темнота же поглощала стремление двигаться и укутывала мысли. В темноте можно было думать о том, что никогда не приходит в голову при свете дня.
И я стала думать о том, о чём обычно думать было стыдно. Об очередной дурости. О моём побеге. А может, это и не дурость. Так надо.