Не кысь (сборник)
Шрифт:
Тут из города вновь раздался глас трубы и затем крик Ольги Христофоровны в громкоговоритель:
— Всем сложить оружие! Считаю до трех миллионов восьмиста шестидесяти четырех тысяч восьмисот восьмидесяти одного! Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь!..
— Время есть, — сказал Змеев. — Еще по рюмке — и стреляем.
— Застрелите ее, родные, она песни поет, — пожаловался Василий Парамонович.
Действительно, там, далеко внизу, Ольга Христофоровна, досчитав до девяноста девяти, прервала счет и запела:
— Как дело измены, как совесть тира-а-а-а-на Осенняя ночка! темна! Темнее— Это ничего, это она про Ватикан, — прислушался Перхушков. — Это можно.
— Не надо стрелять, ее просто поймать нужно, — пожалела и Антонина Сергеевна. — Она неплохая.
— Как же не стрелять, когда она вон — как на ладони, — поразился Змеев. — Амангельдыев, подай ружье.
Полковник вскинул ружье и выстрелил. Ольга Христофоровна упала с коня.
— Вот и не поет, — пояснил полковник. — Давайте еще выпьем. Огурчики хороши.
— Ну что же вы делаете? — закричал Ленечка. — Что же вы в людей стреляете?
Но его никто не слушал.
— Стрелять — это красиво. Это волнует, — рассказывал Змеев разгоряченным товарищам. — Ведь что мы в жизни ценим, — из удовольствий, я имею в виду? Мы ценим в огурце — хруст, в поцелуе — чмок, а в выстреле — громкий, ясный бабах. Сейчас лесами сюда шли, вдруг откуда ни возьмись — негров куча. Вот вроде этой гражданочки, — показал он на Джуди. — Все белой краской раскрашены, в носу перья, в ушах перья, даже, простите, при дамах не скажу где, так там тоже перья. Отличная боевая цель, игрушечка. Очень хорошо постреляли.
— Кто-нибудь живой остался? — спросил Ахмед Хасянович.
— Никак нет, гарантирую — никого. Все чисто.
— Ну и ладно. Убираем дирижабли. Отбой, — вздохнул Ахмед Хасянович.
— Пусть повисят! — закричал захмелевший Василий Парамонович. — Ведь красота-то какая, а? Как все равно голуби серебряные. Помню, мальчонкой я голубей гонял. Рукой взмахнешь, а они — фрррр! — и полетели! И так трепещут, трепещут, трепещут! Эх!
— Ну, по последней — и на машине кататься, — предложил полковник. — Как, молодежь? Грибов поищем!
— Едем, едем, — просила Светлана, любуясь полковником. — Хочу грибов, грибов!
— Амангельдыев, па-а-а гри-бббы!!!
Трудно было сказать в хмелю и суматохе, кто куда сел, лег, встал и кто на ком повис, но мы, сплетясь в живой клубок, уже неслись в «Мерседесе» по кочкам и корням, и сосны проносились мимо, сливаясь в плотный забор, и лесная малина хлестала по стеклам, и пищала Джуди, отпихивая толстый живот заснувшего Василия Парамоновича, и блеяла Антонина Сергеевна, и Спиридонов, зажатый где-то под потолком, исполнял чей-то национальный гимн, и никто не делил нас на чистых и нечистых, и откуда-то взявшийся закат пылал, как зев больного скарлатиной, и рано было выпускать ворона из ковчега, ибо до твердой земли было далеко как никогда.
— Винтовочка ты моя! — щекотал полковник Светлану.
— Женат ли ты? — спрашивала Светлана своего прекрасного возлюбленного.
— Так точно, женат.
— Но это неважно, правда?
— Так точно, неважно.
— Грибов скорей хочу, — просила Светлана.
— Будут грибы. Я тебе такой мухомор покажу! — обещал полковник.
— Ой, пропадет девка! — ныл Спиридонов сквозь гимн, любуясь Светланой. И было на что посмотреть — да не по зубам инвалиду была Светлана, светящаяся от счастья — волосы ее сияли сами по себе, глаза стали лиловыми, как у русалки, пудра облетела и краска отвалилась, и была она так хороша, что Спиридонов тихо матерился и клялся отдать за один ее взгляд полцарства — со всеми его полудворцами, полуконюшнями, полубочками с квасом, со всеми грибами, жемчугами, жестью и парчой, с тестом для куличей и тестом для пряников, изюмом, уздечками, шафраном, рогожей, серпами, боронами, мочалой и яхонтами,
Ковчег встал, и Светлана, рука об руку с полковником Змеевым, на цыпочках, пошла в лес.
— Наймусь в матросы — увезу тебя в Бомбей! — как дурак крикнул ей вслед Спиридонов. И сам покраснел.
— Были когда-то и мы рысаками, — вздохнул проснувшийся Василий Парамонович. — А ты чего здесь делаешь? — вдруг накинулся он на Джуди. — Чего она здесь делает?
— Я… зверей… зверей лечить… — лепетала Джуди.
— Зверей она лечить! Ты нас вылечи, ну-т-ка! — бушевал Василий Парамонович, неизвестно с чего вдруг озлобившийся. — Зверей и дурак вылечит! Я с Агафоновым мыло варил, с Кузнецовым мыло варил, я во как лез, сколько добра людям переделал — другого бы стошнило! Как цемент — к Василию Парамоновичу, как штукатурка — к Василию Парамоновичу, а как продвигать — так других! Это ж понимать надо, а не зверей! Ходят и ходят, ходят и ходят!
— Он добрый, очень добрый, — объясняла Антонина Сергеевна. — Это погода так действует, а он очень добрый. У него дома канареек десять штук, так он с утра им тюр-люр-лю сразу, а они уж знают, чирикают. Они добро чувствуют. Ну где ж наши-то?
Из лесу, одергивая китель, вышел полковник Змеев.
— Порядок. Поехали ужинать.
— А где Светлана?
— Убил нечаянно, — засмеялся полковник. — Обнимал-обнимал, ну и… раздавил немножко. Знаете, как бывает. Ничего, потом я команду подошлю, зароют. Там возни-то немного. Дело военное. Ну, поехали. Амангельдыев!
Странно теперь, по прошествии пятнадцати лет, думать о том, что никого из нас, тогдашних, уже не осталось — ни Светланы, умершей, хочется думать, от счастья; ни Джуди — теперь вот и могилки ее больше нет, а на том месте дорога; ни Ленечки, помутившегося в рассудке после Джудиной смерти и бежавшего в леса на четвереньках, — говорят, правда, что он жив и какие-то напуганные дети видели его у ручья лакающим воду, и какие-то инженеры, любители загадочного, организовали кружок по поимке «дикого среднерусского человека», как они его научно называют, и каждое лето с веревками, сетями и крючьями устраивают засады и раскладывают приманки — кексы, ватрушки, булочки с марципаном, того не понимая, что Ленечка, человек возвышенный и поэтический, клюет только на духовное; нет Спиридонова, тихо скончавшегося естественной смертью в почтенном возрасте и изобретшего напоследок много-много интересного: и говорящий чайник, и автоматические тапочки, и портсигар с будильником, — никого больше нет, и не знаешь, жалеть ли об этом, сокрушаться ли, или благословить время, забравшее их, непригодившихся, ни на что не понадобившихся, обратно в свой густой непрозрачный поток.
Что ж, они хоть погрузились в него нетронутые, целиком, а вот дядю Женю собирали по клочкам, по фасциям, по астрагалам, волоскам и пучкам, причем один глаз так и не нашли, и в гробу он лежал с черной бархатной повязкой на лице, словно Моше Даян или Нельсон, в новом полосатом костюме, взятом в долг у посольского повара, которому, кстати, все обещали, обещали, да так и не выплатили компенсацию, что и толкнуло его на подделку накладных на маринованные плоды гуайявы. А ведь известно: лиха беда — начало; повар увлекся, головка закружилась, и хотя он каждый день обещал себе перестать, но бес был сильнее, как-то сам собою образовался «Роллс-Ройс», потом второй, третий, четвертый, — потом, как водится, пошло увлечение искусством, и вот уже повар до тонкостей стал разбираться в течениях современного дорогостоящего авангарда, вот ему уже не нравится политика, не устраивает посол и кое-кто из посольских секретарей, — осторожно, повар! — дальше связь с местной мафией, рэкет и наркобизнес, тайный контроль над сетью банков и борделей, шашни с военными и планы обширного государственного переворота.