Не могу без тебя
Шрифт:
Так говорить может лишь тот, кто сам пишет. Писала ли мама? В домашнюю газету — да, а о своём?
Отец отдал ей мамины бусы, брошки, гранатовые украшения, накидку из чернобурки, три платья, рыжую лисью шубу. Оказалось, не так много у мамы вещей. В платьях, в шубе утонешь — мама гораздо выше ростом и полнее. Накидку, украшения надеть некуда, не в клинику же! Лежат мамины вещи бесхозно, забытые, никому не нужные. А может, были дневники, записки и даже рукописи и валяются такие же забытые, никому не нужные? Где?
Ивана обвинила, он не приходит к маме. Она приходит. А помнит ли о маме? Переполнена своими обидами — на всех завела кондуиты. А на себя? Лишь в
Голоса из прошлого:
«Мотька, не стоишь ты Оли. Такая женщина! Знала бы о твоих похождениях! Эх, за что она любит тебя?»
«Тебе шах, болтун! Играешь, следи за игрой!»
«А может, я нарочно проигрываю? Хочу, чтобы повезло в любви. Ты, Мотька, жлоб. Ни себе, ни людям».
«Мат. — Отец потягивается, зевает, откидывается на спинку кресла. — Это если ты в карты проигрываешь, тогда везёт в любви. На шахматы не распространяется. Хочешь, засядем за преферанс? Хотя у тебя не хватит терпения».
«Зачем тебе Оля? Погубишь её, а я бы поднял её над всеми. Я ей…»
«Зачем над всеми? Над всеми — холодно!»
«Матвей, возьми меня с собой в отпуск. Я буду готовить тебе обед, покупать на рынке фрукты. Ты же решил отправить детей в лагерь. А мне куда деваться? Возьми с собой!»
«Не могу, понимаешь, задуман мужской отдых».
«Что значит — мужской?» И — опрокинутое лицо, будто с него стерли все краски и улыбку. Такое же безжизненное, когда отец по вечерам уходит из дома.
«Идём в театр, — зовёт маму Колечка. — В ресторан? Идём к моему приятелю в гости. Интересный типаж. Покажет тебе золотых рыбок. Ты же кюбзовка, должна любить животных».
Мама качает головой. Ничего не отвечает. Только так молчит, что Колечка сматывает удочки.
В такие вечера мама скучная.
Зачем мама жила с отцом, если он её разлюбил? Ведь она была очень гордая.
Марья комкает листок с неудачным началом своих «Записок». Каждый день ждёт: вот прервётся поток будней, она остановится в своём беге, сядет за стол и сможет, наконец, управлять словами и, наконец, почувствует себя человеком. Этого ощущения, не человек она, не было, когда жила в семье, оно явилось и прочно поселилось, когда оказалась одна, лицом к лицу с окружающим миром. Тётя Поля кидает ей в суп тараканов, Галина унижает, называет курсанткой. Почему — «курсантка», у неё диплом, она должна была бы зваться «сестра милосердия»! А Галина, фактически хозяйка отделения, и Аполлоновна гоняют её как рабыню: «Подними бумажку», «Подай судно», «Отнеси грязное бельё». Попробует отстоять себя — мол, не её дело тяжёлые тюки таскать, а в ответ и сгребёт «хамку», «курсантку», «склочный характер» и т. д. «Твоё дело — отработать после училища и точно выполнять приказания, если хочешь поступить в медицинский. Кто даёт характеристику и направление? Мы. Так что не выступай со своими капризами, — однажды обрушила на неё холодный душ Галина. — От меня зависит твой медицинский. „Не моё дело!“ Ишь, чего захотела, всё — наше!» Галина учит её, как в старину баре учили прислугу или самодурши-свекрови — безродную невестку.
Алевтину Александровну привезли с ангиной. Ей тридцать, дочка учится в четвёртом классе, а выглядит так молодо, что все зовут её: «Аля». Волосы коротко острижены — пушистые, светлые, глаза —
Только вскоре вместе с ангиной и гландами стала таять и сама Аля со своей белозубой улыбкой: лицо пожелтело, утонули в морщинах глаза, свалялись волосы.
Не стало сил и на улыбку.
«Может, рак?» — с ужасом думает Марья.
В свободный от «скорой» вечер сядет около Али, положит руку на холодный лоб, волосы гладит. «Спасибо тебе, Машенька, — благодарит Аля. — Я, Машенька, никогда не жила, зачерствела внутри, как лежалый хлеб. Хочу признаться тебе, я не могу терпеть мужа, это так тяжело, Машенька! Он просто ходит по дому, не делает ничего такого, а я уже не могу. Он запрещает мне всё: подкрасить ресницы, сходить к подруге, съесть пирожное. Я совсем уже ничего не хочу и не люблю никого, кроме Даши. И ей запрещает всё. Мы редко бываем с ней вдвоём. Он раньше меня приходит с работы. А когда бываем, я сразу спрашиваю её: „Чего ты хочешь, Даша, скажи? Бегать, мороженое, забраться на лестницу?“ — Аля грустно улыбнулась. — А Даша уже тоже ничего не хочет. Сядет и сидит. Уроки делать ненавидит, потому что уроки — это тоже из области „нужно“. — В Алиных глазах застряло это скучное „нужно“ и стоит, как серое небо в бесконечную неудачную зиму, и кажется, не было никогда, нет и не будет солнца и зелени. — Знаешь, Машенька, ты так слушаешь, и такие нежные руки у тебя, что мне уже не так страшно возвращаться домой. У меня ведь есть Даша, правда? Можно нам с Дашей ещё хоть что-нибудь захотеть, как ты думаешь? Мы же с ней ещё молодые!» А иногда просит: «Ты мне, Машенька, почитай, я что-то видеть стала плохо, сливаются буквы. Про Мастера и Маргариту, вот отсюда, смотри».
Марья начинает читать.
Подойдёт Климов, присядет на край Алиной постели, смотрит на Алю. Аля слушает с закрытыми глазами, чтобы ни одного слова не пропустить.
Однажды попросила: «Приведи ко мне, Машенька, Дашу!»
Вечер. Ни Галины, ни Раисы. Пошла звонить Алиному мужу.
— Что за блажь? — встретил её холодный голос. — Я навещаю. Ношу передачи. Всё как полагается. А чего ещё? Ребёнку нужно делать уроки. У ребёнка режим. А может, вы хотите нарушить порядки в клинике?
— Я очень прошу вас, — взмолилась Марья. — Але плохо. Привезите девочку. Как медработник, прошу вас об этой милости.
Через час она встречала девочку в дверях приёмного покоя.
Маленькая Аля вошла в больницу. Черты Алины, только улыбки нет.
Марья протянула Даше халат, а сама принялась разглядывать Алиного мужа. Невысок, хмур, губы сухие, узкие, он поджимает их, будто они мешают ему. От такого зачерствеешь. Как это Алю угораздило выйти за него?
— Не волнуйтесь, десять минут, и Даша вернётся, — сказала ему, испытывая облегчение, что выполнила просьбу Али и что уходит от этого человека и Дашу уводит.
Аля не вскрикнула, увидев Дашу, и Даша не крикнула: «Мама!» Путаясь в халате и чуть не падая, девочка кинулась к Але и припала к ней. Так, молча, в нерасторжимом объятии, они оставались довольно долго.
В дверях стоял Климов, смотрел. Рядом с ним — старенькая, робкая, похожая на серого мышонка санитарка Сиверовна. Смотрела. Больные смотрели. Марья смотрела. Оторвать Алю с Дашей друг от друга, казалось, не было никакой возможности.
Прошли и десять минут, и двадцать. Марья начала нервничать. И, словно уловив её беспокойство, Аля и Даша взглянули на неё одинаковыми несчастными глазами с такой мольбой, что Марья отступила.