Не мыслит зла

С улицы бабушкиного дома было не видать: на том месте, где значился он по нумерации, росли огромные кучерявые кусты шиповника. Я остановилась у соседнего палисадника, вышла из машины и встала перед этим нарядным, цветущим облаком. Без хозяйской руки кустарник разросся до невероятных размеров,

съел забор и уже принялся за сам домишко. Тот, казалось бы, не сопротивлялся. Силы покинули его уже давно: он обрюзг, потерял часть крыши с одного угла и непокрытой стороной сползал набок, напоминая растаявший от жары масляный торт в пошлых розочках.

Резкий приступ тоски ужалил меня куда-то под рёбра, защипало в носу.

– Приехала, востроглазая?! – неожиданно услышала я знакомый голос справа и обернулась.

За калиткой в палисаде, у которого я припарковалась, стоял старик-сосед. Как и тогда, много лет назад, одет он был в изношенный засаленный пиджачок, штаны с неизменными пузырями на коленях и в столь же неопрятную кепку

– Приехала, дед Михей.

На днях дед Михей удивил меня неожиданным звонком. Где только номер достал? «Дом старый, – проскрипел он в трубку, – того и гляди рухнет. Приезжай, разберись: продай его, или снеси к чёртовой бабушке!»

Вот я и приехала продать или снести… Через 19 лет после того дня, как моя мама в спешке и без объяснений забрала меня из деревни, куда ещё пару месяцев назад в отчаянии сама и сослала.

– Ну принимай свои наследства! – с некой издёвкой в голосе сказал дед Михей и махнул в сторону кустов. – От одного отказалась, так другие бери.

– А тебе, я смотрю, дед Михей, мои «наследствы» всё так же покоя не дают? – мне с трудом удавалось скрыть старую неприязнь к этому человеку.

– Да нет. Чего уж? Мне тут спокойно стало, как ты уехала, и бабка твоя богу душу отдала. Или кому она там её отдала? – дед осклабился и замолчал нарочито, дожидаясь моей реакции. Я не ответила назло, делая вид, что его острота не попала в меня.

– Я ж чего боюсь-то? – решил продолжить тот. – Рухнет он и меня под собой похоронит.

Я повернулась к дому. Тот стыдливо выглядывал из-за шиповника, стараясь не выдавать своей немощи. Но даже за этой неуёмной, по-весеннему буйной растительностью было заметно, что домик стремится к земле, кряхтит и складывается, скрадывая в своих оползающих стенах сотни, а может быть даже и тысячи секретов, что приносили сюда люди со всех краёв.

Человеческий поток в этом доме не иссякал почти до самой смерти хозяйки. Шли к ней за разным, ведь Авдотья Фёдоровна, моя бабка, была ведьмой. Об этом я узнала не сразу, только пожив с ней какое-то время одним летом, а до того её образ в моей голове складывался из наших нечастных визитов в деревню или же из приглушённых разговоров между родными. Они частенько шептались о ней, убавляя голоса до предела, будто опасаясь, что та услышит их за сотни километров. Однажды из этих шуршаний я имела неосторожность узнать, что баб Дуня мне не родная, а сводная, и что первую жену деда – мою кровную бабушку – Авдотья ещё по молодости со свету сжила, а деда околдовала и на себе женила. Уж не знаю, правда ли то было, или вымысел, но моя мама и её младшие брат с сестрой – те двое родились у деда уже в браке с Авдотьей – бабку не любили особо, но уважали – боялись.

Бабулька и сама их не привечала, хоть и вырастила, выкормила и на ноги поставила. Всю жизнь была с ними холодна и неласкова, и как только те доросли до совершеннолетия – отправила всех в город, благо разница между детьми была небольшая.

Отправить – отправила, но сама же установила одно правило: два раза в год все три семьи в полном составе должны были приезжать к ней с дедом на дни рождения или же по болезни одного из стариков, если такое вдруг случится.

«Коли

кто из нас захворает сильно, – говорила каждый раз после встречи бабка Дуня, – я вам всем сообщу. Жду вас здесь в полном составе, иначе не получите от меня родительского благословения».

Все послушно кивали. Каждый понимал, что под оставлением без благословения кроется реальная угроза схлопотать классическое проклятие. Уж кто-кто, но дети её, пока жили с Авдотьей Фёдоровной, успели убедиться в крепости материнского слова, именно поэтому не спешили нарушать данное требование. Встречи те к тому же были весьма тёплыми и радостными. Жизнь довольно далеко разбросала нас друг от друга, так что иной раз сборы в стенах старого деревенского дома были долгожданней, чем какой-либо другой праздник.

В те времена, когда и случилась эта моя история, нам – детям – было мало известно, чем всю жизнь промышляла бабка, и почему родители так её боятся и беспрекословно слушаются её. Мы по-детски искренне были рады увидеться и, несмотря на редкие встречи, довольно быстро сливались в дружную стайку со своими законами и внутренним течением жизни.

Бабка Дуня и в нас, внуках, особо не нуждалась, никогда не писала и не звонила со старой сельской почты, как делали другие старики с округи, но каждый год ревностно следила, чтобы даже дети одаривали её визитом. По приезду она дежурно расспрашивала нас о друзьях, о садике или школе, но ответы почти не слушала, а только пристально рассматривала каждого, будто желала вычитать в наших головах какие-то страшные правды, которые мы скрывали от неё по своему детскому неразумию. После этого она рутинно угощала всех гостинцами и до нашего отъезда больше не обращала на нас практически никакого внимания.

Было мне лет десять, когда я к своему удивлению начала замечать, что баб Дуня несколько выделяет меня – неродную внучку – из нашей шумной, разнопёстрой ватаги. Уж не знаю, чем я её привлекла, ведь кого-кого, но меня в те годы любить было явно не за что – я была крайне упрямым и надурным ребёнком. Я была очень острой и неудобной, настолько неудобной, что вся постсоветская педагогика старалась выплюнуть меня, будто кость, застрявшую в горле. Родители рвали волосы от моих выходок, иногда рвали их на моей голове, школа грозила детской комнатой милиции, а мама всерьёз задумывалась о моем переводе на домашнее обучение. Так что я справедливо не могла понять повышенное к себе внимание бабки Дуни и в те редкие встречи, когда мы собирались в их с дедом доме, я по своему обыкновению всячески проверяла её на вшивость. Взять хотя бы тот случай на дне рождении деда Лексея, когда я напоила его.

В тот день встречала нас бабка как всегда гостеприимно, хоть и холодно – словно чужую родню на сватовство. Наготовила еды, достала самогон, детям сладости и посадила всех вокруг стола в большой комнате. Но был у неё во все времена один категорический запрет: деду Лексею спиртное наливать нельзя. Никто толком не мог сказать почему, но все знали – так надо. Бабка Дуня строго настрого запретила это дело, как только вошла в овдовевшую жизнь деда Лёши. Хотя дед, тогда ещё молодой мужик Алексей, никогда особо и не злоупотреблял, табу было наистрожайшим и обсуждению не подлежало.

Дед Лексей не сопротивлялся особо и в отличии от других своих ушлых товарищей, которые в те времена у него ещё водились, запрет этот обойти не старался. Да и вообще стал он со временем безвольным и к жизни практически безразличным. На селе его называли Лёшка-Мякиш; мол, лепи из него, что хошь, как из мягкой булки – всё стерпит.

Только вот не сразу дед таким стал. Говорят, до встречи с Авдотьей Фёдоровной был он мужиком бойким и со своим личным мнением, но после смерти первой жены, моей родной бабки Маши, пригас, опал плечами и замкнулся в себе. Так замыкаются старики перед смертью, когда одним глазом уже на небо смотрят.