Не обожгись цветком папоротника
Шрифт:
— Айка, смотри не прижми сильно, а то удушишь. Легонечко.
— Ти… ти, — лепетал Айка, и так сжимал жаворонка пальцами, что было ясно, если не поторопиться, птичке будет конец.
Василиса задумчиво смотрела на свою синичку. Маленькая головка с чёрной шапочкой и белыми щёчками нервно вертелась из стороны в сторону. Василиса поднесла её к своим губам, а потом подбросила вверх. Без слов.
Тиша звонко закричала:
— Жаворонушки, летите! Нам зима-то надоела МногоВсе подхватили весёлые слова и выпустили птиц. Миг, и унеслись они на вольную-волюшку, а люди с улыбками смотрели вслед.
— Тять, а ещё одна осталась. Кто её будет выпускать?
В маленькой клетке сидел чиж. Ивар озадачено поглядел на него, действительно, кому его отдать?
— Тятенька, а можно я Хыле птичку отнесу?
Ивар долго молчал, задумчиво глядя на Тишу. Дружба с несчастной девочкой оказалась для него неожиданной. Ничего доброго от неё он не ожидал. Но и запретить — тоже не по-христиански.
— Можно, — наконец неуверенно произнёс он.
Тиша подпрыгнула от радости и всплеснула руками.
— Только надо дождаться, когда на плетне появится синяя ленточка. Это значит, что Хыля дома одна. Тогда и можно.
Ивар нахмурился. Оказалось, что всё ещё хуже, чем он думал.
26
Глухие удары била разносились над селением, порождая тревогу в сердцах. Только что все были заняты делом, начиналась страда, и, значит, каждая минута дорога. Но враз руки оставили занятия, и все, кто мог ходить, поспешили на площадь.
Впереди бежали ребятишки, за ними люди постарше, в конце еле плелись старики и старухи. Вскоре площадь была переполнена. Места едва хватало. Ещё не зная, в чём дело, люди оглядывались, нет ли где дыма, уж не пожар. Били тревогу.
У била стояла Кисеиха и Кисей. Головы их были опущены.
— Что случилось? Откель беда? — раздались вопрошающие голоса со всех сторон.
— Лю-у-уди, помоги-и-ите, — вдруг заголосила Кисеиха.
Кисей молчал.
— Не оставьте, родненькие нас в беде, — судя по протяжным воплям и причитаниям, Кисеиха не собиралась так скоро разъяснять свою беду, но не то время, чтобы его тратить попусту.
— Говори, не тяни, что случилось?
— Хыля, донюшка моя, пропала.
На какое-то время наступила тишина, нарушаемая лишь шмыганием носа Кисеихи.
— Когда пропала?
— С позавчора её не видно было. Думала, мож, забилась где на чердаке, ай в огороде. А вечор Лоб встренулся, сказал, мол, видел её, в лес ползла. Сама.
— Так, она позавчера в лес ушла? Или когда?
— Позавчера получается.
— Надоть искать.
— Да где её найдёшь?
— И-и-и, невелика потеря, ежели правду сказать. Девка-то порченная. Може, оно и к лучшему.
— А время-то какое срочное, пока вёдро, надо сено заготавливать. Неколи по лесу бегать. Во, нагонит Перун туч и молний с великим дождём, тады и пропадём с сеном.
—
— Девка-то махонькая, а смышлёная — жалко.
— Негоже девку одну оставить. Надоть искать!
Такие настроения и разговоры сменили друг друга, и народ пошёл в лес.
До вечера аукались, ходили-бродили, но Хылю леший не отдал. День потеряли. Всё, девка пропала, пора из леса возвращаться по домам, завтра сенокос, самая страда.
И только Пыря с Агнией в тот вечер не дождались из леса Еремея. Не вернулся он. Беды не ждали, в лесу он человек бывалый, видать, всё же решил от лешего девку попробовать вызволить. Агния с досады кусала губы. Не любо ей было, когда брат о ком-то заботился.
27
Сквозь лесные заросли пробирался человек. На руках он нёс ребёнка. Только нёсшим на этот раз был стройный красивый юноша, восемнадцати лет, а ребёнком — худенькая девочка. Этим юношей был Еремей. Нашёл всё-таки.
Когда он увидел Хылю, она была не в себе. Сидела на пне, смотрела в одну точку, на слова никак не отзывалась. Но леший, видать, отдал девчушку, и что будет дальше — неведомо. Бывали случаи, когда заполошные люди отходили, иногда они оставались такими навсегда, чаще же просто умирали через какое-то время.
Еремей взял Хылю на руки, постарался устроить её голову поудобней на плече, чтобы не болталась, как неживая, и пошёл. Девочка была такая невесомая, словно птичка, что сердце парня захлестнула жалость. И неожиданно для себя заговорил:
— Знаешь, Хыля, когда в семье волков рождается слабый детёныш, мать-волчица сама его отдаёт на съедение братьям и сёстрам. И, когда, по её знаку, маленькие волчата набрасываются на него, она спокойно наблюдает. И это правильно, всяк скажет. Все согласятся, что слабым не место среди здоровых, они своей слабостью всю стаю, или всё племя ослабят. Всяк скажет. А я не скажу. И, если выпадет мне случай помочь слабому, вырвать его из чьей-нибудь зубастой пасти, я вырву. Потому что, зачем тогда сила? Для чего нужна сила, как не для того, чтобы помогать слабым. В этом мире и сила нужна, и слабость для чего-нибудь пригодиться. А ты не горюй. Вон, колокольчик, слабый цветок, наступи на него, и нет. А без него земля станет пустой и скучной. Так и ты, Хыля. Не печалься. На что-нибудь и пригодишься, как тот колокольчик…
Зашёл Еремей в лес, когда сенокос только начинался, вышел, когда подходил к концу. Почти три недели прошло. За это время Перун дождей и грома с молниями не нагнал, и все запаслись вволюшку сеном, будут коровушки, а также меньшие их собратья, сыты и счастливы. Будет и хозяевам приятно.
Лишь Пыря с Агнией отстали от соседей. А оно и не удивительно, работали ведь без мужика. И досада на неразумного Еремея, что вот бросил их в горячую пору, часто раздражала Пырино сердце. Но после сменялась страхом. Что-то долго не возвращается. Не случилось бы чего. Агния же была просто зла.