Не опоздай к приливу
Шрифт:
Был отлив, и вода отошла далеко от берега, обнажив грязное дно Трещанки. Варзугины остановились у старого, давно списанного бота. Все, что можно было снять с него, сняли, доски, которые можно было оторвать, оторвали. Все, что осталось от судна — скопища ржавых гвоздей и скоб, полусгнившего корпуса и рулевой рубки, — все это лежало здесь, среди корабельного хлама, лежало, как на кладбище, и коробило глаз. Из десятков щелей в корпусе вытекала вода, заполнявшая во время прилива бот. Вытекала она медленно, журчала и ручейками бежала в
— А ведь я ходил на нем юнгой, — сказал дядя, — вот что с ним стало. Он и тогда был старичком, воду принимал, в штормы трещал, как арбуз. Того и гляди, погрузится и не вынырнет — развалится. Да ничего, выдерживал. Даже в тот страшный шторм уцелел. Ну и живуч…
Ни Юрки, ни Валерия не было тогда, когда налетел на Баренцево море этот шторм, который сто лет, наверно, будут помнить на побережье.
В порт не пришла вовремя метеосводка, но, когда колхозные боты вышли в апрельское море, ударил заряд — шквал. Десятиметровая волна пошла по морю, снег залепил глаза. Стемнело. Суда стали искать укрытия — горловину Якорной губы. Но попробуй разгляди что-нибудь в сплошном снежном месиве заряда!
— Право руля! — орал капитан бота «Заря», побелев от ужаса.
— Лево! — прокричал Ванюшка Варзугин. — Не берег спасенье — море!
— Право, говорю! — Капитан, оглохший от грохота и свиста, бросил руку на штурвал, заворачивая бот.
Ногой оттолкнул его Ванюшка. Рванул в другую сторону штурвал, и стотонная гора похоронила под собой ботишко. Но, как пустой орех, вынырнул он и, переваливаясь с волны на волну, тарахтя малосильным моторишком, уходил в открытое море…
А потом… Лучше и не вспоминать, что было потом с другими судами.
Не раз видел Юрка на кладбище братскую могилу рыбаков, погибших в тот день. Ослепленные снегом, не видя в сплошной круговерти входа в губу, вели рулевые свои боты, и волна в щепу разбивала их о скалы. Тех, кого потом выбросило на берег, нельзя было опознать, так побило их море. И только по английской булавке вместо тесемки на кальсонах узнала Агафья сына, Андрея Варзугина…
Три часа спустя потрепанный ботишко «Заря», тарахтя моторишком, вошел в Якорную губу. Обломками судов на берегу, сорванными крышами, стоном и плачем встретил Ванюшку поселок. Не успевали делать гробы — двух рыбаков укладывали в один. Страшно было войти в клуб, где друг возле друга стояли десятки гробов…
Юркин отец хворал в те дни — так и жив остался: его бот и вся команда не вернулись; одного механика возвратило море с размозженной головой — по паспорту узнали…
Никто и словом не обмолвился о том шторме, стоя возле бота «Заря», на котором начиналась морская жизнь командира дизель-электрохода. Все знали об этом шторме, и те, кто еще не родился,
Потом сходили на могилу бабушки; постояли у братской могилы, стянув с головы шапки. И пошли домой.
Жгло солнце. Вода в губе была тихая, ясная.
На том берегу Трещанки, застигнутые отливом, лежали на песке два бота. Лежали они, как большие киты, штормом выброшенные на берег, и в их зеленоватых от водорослей и ракушек днищах и склоненных над землей мачтах было что-то беспомощно-жалкое, навсегда потерянное.
— Опоздали, — сказал дядя, — ушло море и не взяло их с собой. Так ведь и с человеком бывает. Опоздает к своей большой воде — и кончен человек… Ну, поехали. Домой. А то я уже философствовать стал.
Возле дома их встретил дядя Федя.
— Опохмелиться бы, — сказал он, — ух голову ломит!..
Вечером, перед тем как лечь спать, Юрка слыхал, как дядя Ваня говорил отцу:
— Дело, конечно, твое, в этих делах не прикажешь, но я бы взял тот сейнер. Доказал бы, на что годятся их судоводители… Хотя б из самолюбия взял.
— Хлопотливое это дело, — вздохнул отец, — все уже наладил, сработался, и снова все начинать…
— Как знаешь. Может, и провалишься. Но если вытянешь, всем нос утрешь.
— Ну, будем спать. — Отец выключил свет и в темноте вздохнул.
А утром, собираясь в школу, Юрка услышал, как дядя Ваня не очень вежливо сказал Валерию:
— Нет уж, от этого избавь. Да, знаю начальника Мурманской мореходки, семьями дружим, а здесь и пальцем о палец не ударю. Будешь стоить — примут без всяких писем и звонков…
— Да я понимаю, — сказал Валерий, и Юрка вдруг увидел, какое у него красное, жгуче красное, можно сказать, огненное от волнения лицо. — У них конкурс большой — все рвутся в мореходку. Кому какое дело до меня? Всех лишних резать будут под корень. А так бы хоть внимательней спрашивали…
— Нет, — повторил дядя, — уж это не по моей части, и тебе не советую идти по этой дорожке. Ты же здоровенный, умный парень, зачем тебе…
— Да я так просто… — смешался Валерий. — Думал, вам ничего не стоит. Подумаешь, парочку слов накатать… Ну, а если это так трудно — не надо.
— Ты, я вижу, еще обижаешься? — Дядя отставил чашку с чаем и внимательно посмотрел на него. — Да, это мне трудно. Невозможно.
Юрка пошел в школу, понимая, что разговор у них был крупный и он слышал только конец его.
Вернувшись, узнал от Васька, что дядя Ваня с отцом отправились на сейнер: уж очень дяде не терпелось посмотреть на отцовское судно.
Час спустя Юрка видел, как дядя Ваня оглядывал приборы в штурманской рубке, на камбузе трогал руками плиту, бачки, никелированный электрокипятильник на десять литров — как закипит, так зальется звоночек.
Спустился и в жилые кубрики.
— Ничего, — сказал он, — правда, тесновато, но ничего. Наконец-то и о морских колхозниках заботиться начали.