Не от мира сего 2

Бруссуев Александр Михайлович

У медведя что-то глухо треснуло в голове, и он даже осел на несколько мгновений на задние лапы. Человек подхватил освобожденную от нагрузки дубину и отступил на несколько шагов назад. У каждого, вероятно, возник в голове вопрос: "А дальше-то что?"

Медведь гнусаво взревел и пошел в наступление, Родя тут же выставил "рогатину" ему навстречу. Опять повторилось все то же самое: зверь поупирался в кол, махнул лапами и получил по носу. Рев "хозяина леса" сделался еще более гнусным. В смысле, будто бы он кричал с зажатым носом. Тем не менее, это

пока не явилось препятствием для продолжения схватки.

Сколько бы они так еще погарцевали в сторону болота — неизвестно, да вот на третьей атаке не выдержала "рогатина". Она-то и не приспособлена для подобного рода развлечений. Хорошо, хоть Родя не успел испугаться, полез в драку с медведем за здорово живешь.

Оба что-то кричали, махались, кусались, лягались, то есть, пытались нанести друг другу телесные повреждения, вполне возможно — тяжкие. Лесной зверь оказался не таким большим, чтоб поражал своими габаритами воображение, да, к тому же, он еще не восстановил свои силы после спячки. Зато Родя, расправив плечи, оказался неожиданно громадным, к тому же никакой вялости по причине минувшей зимы не испытывал.

В общем, когда противники подустали меряться силой, медведь, издавая странные хныкающие звуки, ушел прочь, а человек отправился за своими товарищами, чтоб известить их об открытии коридора.

— Да ты весь порван и в крови! — сказали парни.

— Да ты, Родя — Превысокий! — сказали девки.

"Да ты просто гад!" — подумал медведь, забираясь в бурелом подальше от бешеного человека. Ему еще предстояло лечиться травами и прочей "народной" медициной — кто ж знал, что склонность к музицированию может привести к таким неожиданным последствиям.

А сам Родя испугался. Не того, что здорово досталось боку, да и плечо оказалось изрядно порвано, а того, что одежда его превратилась в лохмотья и восстановлению, судя по всему, не подлежала. Дома прибьют.

Так оно и вышло: мать ругалась, почем свет стоит, не обращая никакого внимания на робкие попытки свидетелей поединка за него заступиться.

— И где я ему теперь новые рубаху со штанами достану? — шумела она. — Был бы поумнее — в сторонке бы подождал, пока медведь не уйдет. Где это видано: на зверя с кулаками бросаться? Может, скоро и на отца своего руку подымет?

А отец в это время ни сном, ни духом, ловил себе рыбу после схода с озера льда, не подозревая, что только что поднялся на одну ступеньку выше недавно вылезшего из берлоги медведя. А узнал бы — призадумался: то ли зверь так низко пал, то ли он сам возвысился.

Чувствуя себя виноватым, Родя в одной нательной рубахе спрятался в бане, но не для того, чтобы мыться, а для того, чтобы уединиться со своим кантеле, уже достаточно хорошо освоенным. Терзая струны в неурочный час, он потерял бдительность и был изобличен, отчего упреков в своей никчемности только добавилось. Быть музыкантом в Обже, как выяснилось, было верхом неприличия. Хоть тресни, не задался день из-за этого медведя!

Родя решил для себя, что дома оставаться,

конечно, хорошо. Вот только из дому уйти — пожалуй, лучше. Но, поди, попробуй заикнуться об этом — свет мигом покажется не мил. А милой сделается темная ночь, по которой можно незаметно выбраться на дорогу в Сари-мяги, а потом — куда глаза глядят: то ли по левую руку, в Олонец, то ли по правую — в стольную Ладогу.

Мысль эта мимолетная зацепилась в его голове и начала вызревать. Конечно, вот так вот бросить все было не совсем разумно. Правильнее — сделать так, что его исчезновение из деревни станет вполне естественным, а, стало быть, нисколько не событием.

Такая осторожность нужна была по одной дурацкой причине, которая могла показаться дикой, но к ней Родя относился со всей серьезностью.

Если все мужчины в Обже были в основной своей деятельности рыбаками, то обжанские женщины были известны по всей Ливонии навыками колдовства. Они тоже, как бы, считались рыбачками, но предпочитали частенько советоваться с Навью. Конечно, изначально про Навь и речи никакой не велось, но людям, владеющим Даром, так трудно избежать искушения, так трудно устоять против соблазнов Нави.

Колдовство, как способность делать некоторые необычные для повседневности вещи, передавалось из поколения в поколение: бабки делились с внучками, тетки — с племянницами. Изначально это был светлый дар, даже если шел от самой что ни на есть злобной колдуньи. Благословенные (выделено мной, автором) инквизиторы в этих местах не водились, так что новая религия насаждалась трудно. Попы, конечно, старались, но древняя земля хранила свою Веру. Поэтому ничего зазорного не было в том, что кто-то считался колдуньей или, что было достаточно редко — колдуном.

Мать Роди в свое время отказалась принять Дар от своей бабки. Какой резон крылся в этом поступке — определить было трудно. Скорее всего, причиной была взбалмошность и удивительная капризность характера будущей родительницы Роди. Так и пришлось бедной бабке жить еще пару лет и подыскивать удобный случай избавления на старости и дряхлости лет от начинающего тяготить искусства. Как известно, колдовщицы не могут умереть, не передав кому-нибудь своего Дара. Хотя, конечно, можно избавиться от ставшей ненужной тяжести Знаний, опустившись в стремительный ручей, только что-то никто не мог припомнить, чтобы хоть раз обнаруживались мертвые старухи, запрудившие бурные, или не очень, потоки.

Суть колдуний — лечить, иногда — искать. С этим делом начали и продолжают неустанно бороться светские и церковные власти, обзывая их методы — нетрадиционными. А что, в таком случае — традиционное? Лекарь — это плохо, врач — это хорошо?

Колдунов никогда не называли врачами, они лечили, как умели. И получалось это хорошо. Если же выходило плохо, то к ним никто и не обращался, сидели они на печи, дули щеки. Ничего не поделаешь — нет Дара, никто его наготове не преподнесет, пусть хоть десять бумажек будет с подписями "князей".