Не пером, но пулеметом

Брейтенбах Брейтен

женщина с твоими глазами, обращенными к югу,

откуда нет новостей.

Я чувствую, как ты сжалась,

сколько силы в тебе, сколько слабости!..

Я знаю, тот, кого ты ждешь,

это совсем не я.

Он будет стар, как снег, пролежавший всю зиму в яме,

или как ветер, пролетевший все наши земли,

но он приведет вместе с собой и меня.

Будешь ли ты ждать нас?

Пожалуйста, не тоскуй,

будь такой, как я тебя вижу, - радостной.

Помни,

что наше время в твоих руках и губах,

сберегай нашу радость и убивай нашу боль,

радуйся, как радуются праздничной стране моей мечты,

потому что ты - зной моих пальм,

ты - зерно моих фиников, ты - скрытый огонь моих дел,

ты - дыхание моих уст.

О моя любовь!

Взгляни, я возвращаюсь

на невидимой этой бумаге,

слепоглухонемой,

я пишу тебе без конца.

(СТИХИ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ)

Все бывает - быть может, еще через пару дней

это большое кирпичное здание, в котором я нахожусь,

его цементные коридоры и стальные переборки

все грани сотрутся, останется только свет,

одинокий старик, поддерживающий огонь в высокой башне:

тюрьма станет для меня монастырем,

затерянным в горах.

Плотно скатав подушку,

сооружаю подставку для коленей,

пытаюсь сосредоточиться, глядя в стену прямо перед собой,

внутри священного пространства,

но в ушах навяз ненужный шум

сухо звучащего деревянного гонга.

Я скрещиваю ноги и делаю глубокий вдох.

Может быть, я сумею вдохнуть небытие, так

что уже не вернусь к действительности?

Но: сквозь стены ломится вся моя суета,

обострившиеся желания, яркие

образы моего распятого мира

как долго будет эта страна жить у меня в памяти?

Это сердце не сможет отупеть в бездействии!

Я буду оплакивать великую жизнь,

до тех пор, пока мой труп не выбросят на деревенскую площадь,

где его сожрут собаки

и потом удобрят им поля:

НЕБЫТИЕ И СМЕРТЬ - ОДНО И ТО ЖЕ!

Но и это сотрется

священное внутреннее пространство

станет садом радости для ночных птиц

и луна обрастет перьями!

Но и это сотрется:

плотно сходятся трещины, срастаются осколки,

в бесконечном пространстве я буду слышать

только собственное дыхание,

вдохи и выдохи,

до тех пор, пока они переливаются один в другой,

до тех пор пока я дышу.

Когда свет из башни

сольется с белой стеной,

я буду сидеть в сугробе солнца,

а моя отрубленная рука будет лежать

снизу на записной книжке

цветок для тишины.

Тюрьма -

вокруг,

путь бесконечен,

но какое мне дело до всего этого?

ГОСПОДИ, УСЛЫШЬ

Господи, услышь песню приговоренных,

удавленных пуповиной виселичной петли:

услышь вой тюремных вагонов,

сухие щелчки выстрелов,

словно треск хрупких маленьких косточек

сброшенного с небоскреба зайца;

услышь, как взрываются звезды,

ибо ночь - капкан, и день - засада;

услышь тех, кто рыдает белозубыми ранами ртов,

обесчещенных падших нищих,

мужчин, потерявших мужество,

женщин с черными животами,

полными черной боли и черных звезд

потому что хватит, хватит, о Господи!

Ты говорил нам, но теперь спроси нас, Господи,

потому что здесь в наших глазах

майский день,

майский день нашего сердца

Господи, склони ухо к земле и услышь

и плюнь потом на твое зеркало.

И узри в воздухе дыру, которая велика

и с каждым мгновением ширится от безмолвия.

ТОЧКА ЗАМЕРЗАНИЯ

Солнце стоит высоко, оседлав небосвод,

роняет холодные капли - мерцающий льдистый конус,

шерсть пламени холода. Дребезжание,

ставшее камнем. Оседлав небосвод, солнце горбится

в лиловатом окрестном небе, образуя

зеркало: в нем ни единого отражения,

только бледноватый сгусток.

Напротив стена купальни, стальной лист,

в котором плавают зыбкие силуэты долгосрочников: бриться

предписано, но глотку перерезать непросто,

шейная артерия глубоко. Яблоко сердца гниет в груди,

в запястьях пульс - толчками поезда.

Сейчас - отсидев в одиночке уже не знаю сколько

странным образом обнаруживаю в камере зеркало: зрачок

застывшей воды; но под холодной пленкой

подсадная птица: бледная морщинистая обезьяна,

может быть, китайская, дикие ужимки, жесты,

едва встречаемся глазами. Слой на слой, гримаса на ухмылку,

серый пепел. Рот ее - кровавый мрак

сердцевины яблока. В глазницах - лиловатая грибница.

Образ обретает яркость: я отныне не один.

Нужно учитывать свои слова.

О, как же это случилось? Зима, будто яблоки,

в серой и рыхлой земле. И ветер,

взметающий золу, ветошь, газетные слова, дохлых псов,

гильзы, вскрытые шейные артерии улиц

трупы, покрытые слепнями, влипшими в ладони.

Стальные глаза вертолетов кружат над графикой дыма.

Перископ, ледяной осколок, встающий из синевы.