Не потревожим зла
Шрифт:
Через пятнадцать минут Алиса неспешно вышла из здания своего научного института. Чуть ли не пинками затолкав ее в салон, Оля на бешеной скорости понеслась по направлению к Олимпийскому стадиону, с риском прорываясь на зеленый свет.
— Осторожнее, — заметила Алиса. — Это же просто анархия в Германии!
Покосившись на нее с переднего сиденья, та буркнула:
— Плевать. Пусть штраф влепят и вообще права отберут. Сегодня — самый важный день в моей жизни. Кстати, могла бы сказать, и я привезла бы тебе из дома что-нибудь поприличнее из одежды.
Сама она втиснулась в кожаный корсет
— Зачем? — поинтересовалась она. — Соблазнять его, кажется, собираешься ты, а не я.
— М-м-м.
Мозги были в кашу. Оля замолчала, чувствуя, что ее маленькая вселенная сжалась в крошечный предвкушающий комок. Сегодня она состояла из сплошных нервов и про себя молилась непонятно кому, чтобы все получилось. Если нет, если… что-то пойдет не так, ее дальнейшее существование будет просто бессмысленным. Она не представляла себе жизни за чертой своих несостоявшихся планов.
Алиса уже успела разобраться, что ее знакомая — вечный тинейджер, которому постоянно надо быть частью какого-то массового культа, увенчанного безвкусным идолом. Но поучать кого-то было не в ее стиле.
Также ей было не совсем ясно, как участвовать в предстоящем плане поддержки. Оля не дала никаких внятных инструкций, только стиснула ее руку до боли и припечатала: «Говори, если вдруг будет пауза!» Похоже, что однокурсница до жути боялась неловкого молчания. Но как ей объяснить, что Алиса жила в нем почти круглые сутки?
Мимоходом она перебрала кучу календариков и постеров на сиденье рядом с ней. Это лицо смотрело из каждой витрины и с каждого билборда вокруг. Только Алиса раньше думала, что это женщина.
— Это все на подпись, раздам подружкам… — невнятно сказала Оля и с еще большим остервенением принялась стучать по гудку. — Ну же! Что застрял? Езжай, слоупок!
Со всех плакатов на Алису глядел уже знакомый мрачный, полуголый… все-таки парень. На правой руке выбиты замысловатые шипы, а вокруг талии обвилась татуированная черная змея. И в довесок какая-то надпись на ребрах. Алиса сощурилась и разобрала буквы.
All I loved, I loved alone [8] .
Эдгар По.
Ну что сказать: готичен от макушки до пят.
Обработанные фотошопом снимки не скрывали слегка неровного привкуса. Это едва уловимое несовершенство оставляло в его образе загадочную незавершенность.
Ее бывшая коллега просто обожала его. Алиса привыкла, что на протяжении полугода рядом выл этот Люк, задавая сотрудникам морга темп работы и настроение. Но она не могла запомнить ни одной его песни. Они выпадали из памяти сразу после прослушивания.
8
Все, что я любил, я любил в одиночестве.
— Правда он зайчик? — осведомилась Оля.
Ее вопрос уже содержал в себе верный ответ.
«Так и становятся подружками», — мрачно подумала Алиса, настороженно наблюдая за ней, но поддакивать не стала.
— Немного
— Ой, замолчи! Боуи вообще уже умер! — закатила глаза Оля и добавила на случай, если Алисе придет в голову сказать о нем что-то оскорбительное: — И он не женщина и не гей, что бы про него ни говорили!
Затем ее взор обратился на дорогу, и Алиса решила больше не спорить. Смысла в этом все равно не было, как и в этой дурацкой поездке. Она и сама не поняла, как согласилась. В манере Оли требовать присутствовало что-то очень цепкое.
Остаток пути прошел в молчании. В голове хаотично проносились отвлеченные эпизоды прошедшего дня: поврежденные кожные покровы, череда скальпелей, иглодержателей и расширителей, ловящих свет галогенных ламп на потолке… Приглушенные разговоры коллег из-под масок, обсуждающих, чем лучше удобрять цветы… И длинные аллеи на пути к дому, кладбищу, университету. Вся ее жизнь была прошита ими, но ни одна из них не кончалась.
Иногда Алисе казалось, что она видит себя со стороны, идущей вдоль бесконечной вереницы ухоженных деревьев. И ей хотелось окликнуть себя, поймать и спросить: «Эй, куда ты идешь?»
Однако это один из тех вопросов, которые стараешься себе не задавать, потому что не знаешь, что ответить.
У Алисы не было друзей. До смерти Якоба она, слегка кривя душой, пыталась общаться с эпизодическими знакомыми, в глубине не чувствуя в этом особой потребности. Но мир вокруг, по крайней мере, казался интересным. Это было верное слово, оно выражало и ее отношение к жизни.
Когда Якоб умер, Алиса словно попала в фильм с отключенным звуком. Все вокруг нее пребывало в движении, но она перестала ощущать с этим какую-либо связь. После его смерти реальность стала избыточной.
Якоб, Якоб, Якоб. Привидение, нависшее над изголовьем ее кровати и смотрящее за ее сном. Тень в уголках глаз, ждущая своего часа.
Якоб, Якоб, Якоб, отпусти меня.
Но Якоб держит.
Потому что Якобу страшно. А Алисе страшно за него.
И все повторяется. Аллея, кладбище, письмо. Ее просьба отпустить. И его тень, медленно начинающая выплясывать по ее глазному яблоку.
Алиса предпочитала думать, что выбрала весьма своеобразный способ взаимодействия с тем чудовищным чувством вины, которое осталось после его смерти. И втайне чувствовала умиление ко всем одержимым людям. Ведь она так хорошо понимала, каково это — быть во власти каких-то абсурдных мыслей или чувств.
…Так, отчасти она понимала и Олю, которая поклонялась своему Люку, но боялась ехать к нему в одиночку. У всех свои заскоки.
Происходящее сейчас возвращало ей подзабытое чувство, что вокруг есть и внешний мир. Несмотря на внутреннее сопротивление этому идиотскому плану девчачьей поддержки, она по-своему ценила такие редкие вылазки в люди. Потому что на мгновение переставала бежать в своей голове вдоль ряда одинаковых деревьев без ощущения конечности этого пути.
Но, сидя среди груды календарей с полуголым Янсеном и слушая изрыгающую проклятия однокурсницу, Алиса остро почувствовала свою чужеродность, словно могильный камень, поставленный посреди детской площадки.