Не поворачивай головы. Просто поверь мне
Шрифт:
На закате забирались на крышу казармы – самое высокое место, играли в карты (проигравший на следующий день варил-убирал) и провожали солнце. Вокруг тишина, ни огонька, степь да степь весенняя в оживших травах, тюльпанах, будоражащих запахах и красках, долго еще не хотелось в караулку, долго не спалось. Аэродрома Юбилейный еще не было – его построят позже для одного-единственного полета «Бурана», все эту местность займет аэродром. Садящийся в автоматическом режиме «Буран» задумчиво пролетит мимо полосы и уйдет на большой круг над Казахстаном, в ЦУПе панически бросятся к кнопке самоподрыва, но машина опять зайдет на посадку и успешно сядет – встречный ветер помешает сесть с первой попытки, система окажется умней своих создателей. Перед стартом к «Бурану» бочком подберется солдат и, улучив момент, нацарапает пряжкой на термоплитке обшивки «Дмб-88. Урал!!!», обессмертив себя на все времена. Прилетевшая по тревожной шифрограмме высокая комиссия из Москвы будет срочно решать, что делать – отдельно с «Бураном» и отдельно с солдатом. Буран взлетит с корявой надписью на борту, а солдата выпрут из комсомола.
Наша караульная смена запаздывала, мы не рассчитали
Я навешивал с утра подсумок с двумя обоймами, третью загонял в патронник и, закинув карабин за спину, заткнув Сэлинджера за пряжку, уходил бродить по позициям дивизиона, чтоб залегшие за холмами казахи-мародеры видели, наворачивая кругами, кругами, как готовящийся идти в отрыв спутник пропадал в степи на полдня. Падал в ковыли, сгребал вокруг себя тюльпаны охапками и читал историю про нахального колючего американского подростка, уже в свои немногие знающего цену всему и все расставляющего как надо, в единственно правильном и пригодном для жизни порядке. Степь цвела тюльпанами, желтыми и красными, встречались еще гибриды в пятнах; вот как стекала талая вода с холмов, унося с собою семена, так и цвела цветными промоинами и островками в низинах, зелень была какой-то несмелой, серо-зеленой, степной, готовящейся уже к недолгой борьбе с навалом палящего солнца, сжигающего все дотла, до сухого былья.
Заблудился раз и сделал остановку на склоне пологой сопки. Прилег, чтоб отдохнуть. Пригревшись на солнце, не заметил, как задремал. Проснулся от пинка, громкой команды над ухом:
– Встать! Кто такой?
Увидел дуло наведенного автомата, один солдат, два офицера, две пушки в петлицах, черных, все как у меня. Ракетчики! Объясняю: караулил по степи вокруг дивизиона и не заметил, как заблудился. По их требованию вывернул карманы, снял ремень с подсумком, отдал военник, книгу и СКС. Меня отвели за гребень сопки в караулку с башенно-пулеметной установкой на крыше. Если б я под нее попал – под бессонные зрачки светодиодов, – ничто бы меня не спасло: система поражения срабатывала автоматом. Я понял, что попал к нашим соседям – стратегам. Меня быстро допросили, потом стали дозваниваться в полк на 37-ю, дозвонились наконец.
– Ну что, воин, – сказал офицер в чине полкаша тоном, не предвещавшим ничего хорошего, – залетел ты нехило! Готовься к большим неприятностям – отклонился от маршрута, отдал оружие без боя…
Офицер раскрыл мою книгу и полистал страницы, долго листал, задержался на одной, другой, третьей, что-то прочитал, заулыбался, потом сказал мне:
– Сэлинджера значит читаешь? Изучаешь вероятного противника? А книгу-то как замызгали, в руки взять противно…
– Изучаю, – сказал я, – уже прочел и изучил.
– Понравилось?
– Очень понравилось.
– Ну раз понравилось, дуй отсюда, пока цел. И карабин свой забирай.
Офицер отдал мне военник и занялся своими бумагами. Не веря своим ушам, я переспросил:
– Я могу идти?
– Иди. Повезло тебе. Моя дочь по Сэлинджеру писала дипломную работу. Она филолог – неделю назад защитилась, твоя ровесница. Скажи спасибо Сэлинджеру.
Я вышел из караулки и на негнущихся направился к выходу за колючку, огораживающую позиции соседей. Сияло солнце, ветерок веял, нежно овевая лицо, пахло травами, степью весенней, Холден Колфилд торчал за ремнем, мы с ним шагали по сопке, в которой глубоко сидела, как семечка в яблоке, как игла в Кощеевом яйце, крылатая межконтинентальная смерть – двести тридцать Хиросим, – поставленная на БД с готовностью к пуску с автопрограммой Мертвая рука на «полной» в пять или сколько там минут… мы стрелять должны были через одиннадцать, одна неделя через три была нашей, накрывали невидимым колпаком Байконур и следили за небом, готовые к войне, к пуску, атомному тоже, к гибели всерьез.
Сэлинджер был ни при чем. Легче было прогнать меня вон, чем устраивать переполох и заморачиваться, заводить дело о задержании у периметра, шить губу. Неприятности ждали не меня – что с меня, солдата, взять, кроме суток, – моих командиров, а командиры командиров по-соседски щадили и выгораживали, при малейшей возможности спускали все на тормозах, выручали, обменивались ЗИЛами и ГСМ, углем, хлебом, самовольщиками.
Я вошел в Викимапию и отыскал эту площадку баллистиков, на которую забрел когда-то. На месте ракетной шахты зияла громадная многометровая воронка, шахта по договору была взорвана, позиции снесены, надпись с натовской разведкарты гласила: Site 163 ex R-36 O silo. Что в переводе на русский означало: Здесь был Сатана.
wikimapia.org/#lat=46.0134682&lon=63.169648 6&z=18&l=1&m=b
Виктор Шкловский написал большую и толстую очень книгу
На втором году службы замполит майор К-ий прибрал мои рисовальные таланты к рукам, научил шрифтам, работе с редисом-плакатными и вручил ключ от канцелярии, а я прибрал к рукам библиотечку дивизиона
Виктор Шкловский, по счастью, написал большую и толстую очень книгу о Льве Толстом. С помощью самой толстой книжки из моей дивизионной библиотеки, изданной в «МГ» в серии ЖЗЛ, я буду оборонять свои ребра и почки, когда меня заблокируют разъяренные деды в канцелярии за провинность – послал дедушку-сержанта по адресу, совсем оборзел черпак. Кто-то с ходу ударит в дверь канцелярии сапогом, требуя открыть, это было ошибкой, на стук бы открыл, мне все сразу станет ясно, и я затаюсь. Сделаю вид, что меня нет. Одни будут ломать замок, но замки в армии тогда делали крепкие, другие пробовать открыть окно снаружи, посвечивая себе фонариком, обиженный дедушко будет изрыгать ругательства, а я буду невидимый лежать на кушетке с Толстым в руках, как пружина на взводе, готовясь отбиваться толстой книжкой Толстого до последнего, зажав том всею кистью и отмахиваясь ребром книги. Дивизион в спальном помещении после отбоя будет прислушиваться к происходящему и болеть за меня. Ничего им с дверью и забранным решеткой окном сделать не удастся, и деды, ругаясь, уйдут спать. Среди ночи, когда все стихнет, высунусь из канцелярии. Молодой дневальный на тумбочке кивнет, мол, все спокойно, и я через кухню ускользну на позиции, где меня им уже будет не взять, где я в кабине «У» хозяин и куда стартовики сиволапые нос сунуть не посмеют. Кунг Запросчика в капонире – мой рай и берлога, переступать порог имели право только я и мой лейтенант – в блоках сидели сов. секретные коды «свой – чужой», сменяемые по всей стране два раза в день одномоментно на земле, в небе и на море-океане; это входило в мою обязанность: получить в «секретке» два алюминиевых невесомых цилиндрика, большой и малый, чтоб в положенные ноль-ноль вставить их в блок запросчика, посылающего сигнал самолету и получающего от своего кодированный ответ (горизонтальная полоса через весь экран) или не получающего, если чужой.
Утром пришел в дивизион получать коды в «секретке», позавтракал. Деды походили кругами, но тронуть не посмели – избить оператора с кодами при исполнении встало бы дорого. Ночевал две ночи в кунге на позициях – приходил только за кодами, читал и читал о Толстом рублеными фразами Шкловского до одурения, с тех пор Толстой свяжется с запахом опасности и тревоги за шкуру, впечатается навсегда, – а на третий день вернулся в казарму. Лишь один любитель пошугать молодых лениво погрозил кулаком – фельдшер дивизиона, к которому я приходил зимой с температурой. Он уложил меня на одну из четырех коек, меж которых грела раскаленная электропечка – локус жизни: зима была лютая – сорок на улице, сорок под мышкой. Пургой заметало домик санчасти по самое окно, ватерлиния снежного наста гуляла по стеклу туда-сюда, вверх-вниз, как по иллюминатору подлодки, идущей на погружение, когда оставалась совсем малая щель, я в горячке начинал чувствовать себя задыхающейся рыбиной, стремящейся к свету, воздуху, жизни. Кто-то спер у меня свежеполученный бушлат, пока я ходил за хлоркой, чтоб пометить своей фамилией, вел, сука, от самой каптерки и, выждав, пока отойду от кровати на три минуты, приделал новенькому бушлату ноги, поэтому всю зиму я пробегал в шинельке. Из-за аварии на теплотрассе дивизион спал в обмундировке, не раздеваясь, укрывались матрасами, всю зиму в казарме держалось около пяти градусов. Пролежал в домике санчасти два дня, а на третий пришел еще один хворый боец, все койки были заняты, так, чтоб освободить ему место, фельдшер устроил конкурс температур: у кого меньше? Меньше буквально чуть оказалось у меня, и он выбросил меня «долечиваться» в ледяную казарму.