Не прикасайся ко мне
Шрифт:
— Сколько лет прошло, как вы уехали отсюда? — просил Ибарру Ларуха.
— Почти семь.
— Вы, верно, совсем забыли родину?
— Напротив: я всегда думал о моей стране, хотя она, кажется, забыла меня.
— Что вы хотите этим сказать? — вмешался светловолосый.
— Лишь то, что уже более года не получал известий с родины, и вот теперь чувствую себя чужаком, который даже не знает, когда и как умер его отец!
— О! — воскликнул лейтенант.
— Так где же вы были сами и почему не послали телеграмму? — спросила донья Викторина. — Когда мы с мужем поженились, мы тотчас телеграфировали в Испанию.
— Сеньора, эти последние годы я был на севере Европы:
Доктор де Эспаданья, до сих пор не решавшийся вымолвить слово, счел уместным вмешаться.
— Я з…знал в Испании одного поляка из Ва… Варшавы по имени Стадницкий, если не ошибаюсь; вы его с…случайно не встречали? — спросил он робко, краснея от смущения.
— Очень возможно, что встречал, — вежливо ответил Ибарра, — но сейчас не припомню.
— Вы его, однако не м…могли ни с кем другим с…спутать! — прибавил доктор, набравшись храбрости. — Волосы у него как золото, и он очень плохо говорит по-испански.
— Приметы запоминающиеся, но я, к сожалению, ни слова не говорил там по-испански, разве что в некоторых консульствах.
— И как же вы обходились без языка? — спросила пораженная донья Викторина.
— Я объяснялся на языке той страны, где жил, сеньора.
— Вы и по-английски говорите? — спросил доминиканец, который жил в Гонконге и бегло говорил на пиджин-инглиш [32] , этом исковерканном сынами Небесной империи [33] языке Шекспира.
32
Пиджин-инглиш (искаж. англ. — business English) — англо-китайский жаргон, распространенный в азиатских колониях Англии.
33
Небесная империя — так называлась Китайская империя.
— Я пробыл год в Англии среди людей, говорящих только по-английски.
— Какая же страна в Европе больше всего вам нравится? — спросил светловолосый юноша.
— После Испании, моей второй родины, — любая свободная страна Европы.
— Вот вы много путешествовали… что же показалось вам наиболее примечательным? — спросил Ларуха.
Ибарра, казалось, призадумался.
— Примечательным? В какой же области?
— Например… в жизни этих народов… в социальной, политической и религиозной жизни — в частностях или в целом…
Ибарра довольно долго собирался с мыслями.
— Откровенно говоря, меня там ничто не поразило, кроме их национального тщеславия… Перед тем как посетить страну, я усердно изучал ее историю, так сказать, ее «Исход» [34] , и потому мне все казалось там вполне естественным. Я всякий раз убеждался в том, что процветание или нищета народов прямо связаны с имеющимися у него свободами и его устремлениями, и следовательно, с жертвами, принесенными его предками, или с их эгоизмом.
34
«Исход» — название второй книги Моисеевой (Библия), в которой рассказано об исходе евреев из Египта, то есть о древнейшем периоде истории еврейского народа.
— И это все, что ты там разглядел? — спросил, насмешливо осклабясь, францисканец, который с самого начала ужина не проронил ни слова, — возможно, из-за того, что был слишком занят едой. — Нечего
Ибарра не нашелся сразу что ответить; остальные, удивленно переглядываясь, ждали скандала. «Ужин идет к концу, и его преподобие, видно, хлебнул лишнего», — едва не сорвалось у юноши с языка, но он сдержался и сказал лишь следующее:
— Сеньоры, пусть вас не удивляет фамильярность, с какой обратился ко мне наш прежний священник: так он разговаривал со мной, когда я был ребенком; видно, годы проходят бесследно для его преподобия. Но я за это ему лишь благодарен, потому что мне живо вспоминаются те дни, когда его преподобие частенько бывал в нашем доме и не брезговал столом моего отца.
Доминиканец украдкой взглянул на францисканца, затрясшегося от гнева. Ибарра продолжал:
— Разрешите мне покинуть вас, так как я только что прибыл и завтра утром должен уже уехать отсюда, а у меня еще много дел. Ужин, можно сказать, окончен, а вина я почти не пью, тем более ликеров. Сеньоры, за Испанию и Филиппины!
И он выпил рюмку, к которой до сих пор не притрагивался. Старый лейтенант молча последовал его примеру.
— Не уходите! — шепнул ему капитан Тьяго. — Сейчас придет Мария-Клара: Исабель пошла за нею. Должен явиться и новый священник нашего городка, он — просто святой.
— Я зайду завтра перед отъездом! Сегодня мне необходимо нанести один очень важный визит.
И он удалился. Францисканец меж тем кипел от ярости.
— Вы видели? — говорил он белокурому молодому человеку, размахивая десертным ножом. — Вот она, гордыня! Не могут стерпеть, когда их бранит священник! Уже мнят себя важными птицами! Бед не оберешься от этой скверной затеи — посылать мальчишек в Европу! Правительство должно положить этому конец.
— А лейтенант-то каков? — проговорила донья Викторина, поддакивая францисканцу. — Весь вечер просидел с кислой физиономией. Хорошо, что наконец ушел. Старик, а всего лишь лейтенант!
Сеньора не могла простить ему оттоптанных оборок своих юбок и намека на фальшивые кудряшки.
Тем же вечером белокурый молодой человек записал в своих «Колониальных очерках», кроме всего прочего, название следующей главы: «Как куриная шейка и крылышко в тарелке монаха могут омрачить веселье праздничного вечера». Среди его записей были такие: «На Филиппинах самым ненужным лицом на праздниках и вечерах считается тот, кто их устраивает: хозяина дома можно выставить на улицу, и гости от этого ничего не потеряют»; «При нынешнем положении вещей следовало бы, по-видимому, запретить филиппинцам — для их же блага — выезжать из своей страны и обучаться грамоте».
IV. Еретик и флибустьер
Ибарра минуту стоял в нерешительности. Однако вечерний ветерок, который в это время года бывает в Маниле довольно свеж, казалось, развеял облако, нависшее над ним; юноша снял шляпу и вздохнул.
Мимо него мчались экипажи, тащились, словно катафалки, наемные кареты, спешили прохожие разных национальностей. То ускоряя шаг, то останавливаясь, — так ходят люди, погруженные в свои мысли, или бездельники, — Ибарра держал путь к площади Бинондо, он то и дело оглядывался по сторонам, как бы что-то разыскивая. Те же улицы с теми же домами, выкрашенными белой и голубой краской, с побеленными или скверно разрисованными под гранит оградами, на колокольне красуется все тот же освещенный изнутри циферблат; ничуть не изменились и лавочки китайцев с их грязными занавесками и железными решетками, одну из которых он сам погнул как-то вечером, подражая озорникам из Манилы: решетку так никто и не исправил.