Не-птица

Дёмин Андрей

— Скучный! — Ива резко вскочила, стукнулась плечом о дверной косяк и ввалилась в комнату. — Та-акой пресный, обыкновенный, серый мальчик!

Я чуть задержался, чтобы тоже раздеться-разуться, поэтому продолжение монолога не услышал. Перешагнув порог комнаты, застал красноволосую на полу в позе какой-то ломаной звезды, с раскиданными как попало лучами-конечностями. Попытался поднять и переложить в кровать, за что получил чувствительный пинок в бок, и вынужден был лечь в одиночестве.

— … сделать так, чтобы звёзды вокруг, — продолжала вещать мелкая. — И чтобы люди рождались счастливые, чтобы детей не запирали, чтобы родителям

запретить умирать! Ты хоть представляешь, дурень, какая тогда жизнь начнется?!

— Ага. Счастье для всех, и пусть никто не уйдет обиженным, — усмехнулся я.

— Конечно! И что в этом плохого? Всем хорошо, все сидят счастливые, планета светится!

На это у меня ответа не нашлось, да он и не требовался. Ещё некоторое время Ива лопотала про свой идеальный мир, про то, как вокруг плохо и неправильно. Потом замолчала ненадолго. Тишина после её голоса возникла оглушительная, было ощущение, что я никогда в жизни до этого не оказывался в такой беззвучной пустоте, будто всю жизнь шёл по обочине автострады, а рядом ещё и Иволга, не переставая, чушь несла.

— Пить хочу, — сообщила красноволосая.

Пришлось вставать и идти в кухню за водой. Ива выпила весь стакан, мелкими-мелкими глоточками.

— Меня будет ночью тошнить, — предупредила она. Голос у девушки совсем охрип. — Принеси какой-нибудь тазик, что ли.

Я принес. Мелкая кивнула и с трудом поднялась на ноги. Хватило её сил только на падение в кровать. И, словно удар о подушку головой переключил какой-то рычажок, Иволга снова открыла рот.

— Вот вы тут бегаете за мной, и ты, и Милка бегала, и Рус тоже. Думаете, что я сильная и всё могу, всё знаю. А я дура, не понимаю уже ничего, Кедр. Где свобода, где смысл? Зачем всё вокруг так погано, а? Ну, скажи мне, дерево! Я бы у ясеня спросила, так не растут они у вас…

— Растут.

— Чё?

— Растут у нас ясени. Протрезвеешь — иди и спроси.

Опять помолчали. А потом Иволга села. Я тоже сидел, на полу, прислонившись к стене спиной. В свете ночника особенно жутко выглядели глаза девушки: ничего, кроме огромных зрачков, в них не было. Будто смотришь в две пустых глазницы.

— Ты чего?

— Давай вместе уедем, — голос Ивы дрогнул. — Далеко-далеко. Я знаю, на севере еще холоднее и труднее жить. Но мы же будем вдвоём. Поселимся где-нибудь в деревне, найдем себе угол. Будет у нас хозяйство. Может, даже дети. Поедем, а?

— Заткнись, ради Бога! — мне аж дурно стало от таких предложений. — Ляг и проспись, с утра самой стыдно будет!

— Не будет, — послушно легла мелкая. — Я давно об этом думаю. Одной страшно. Вы все думаете, я железная. А мне двадцать только вчера исполнилось, знаешь? Я девочка, меня любой обидеть может. Не хочу ехать дальше, в ещё больший холод, опять начинать сначала. Поехали вместе, а? Ты вон, какой жлобяра огромный, меня за тобой и не заметят…

— А минет за таблетку — это такой подарок себе на день рождения? — не выдержал я.

Она вздрогнула, как от пощечины.

— Я же просила увести меня оттуда.

— Это так теперь просят? А у самой не было сил уйти?!

— Не было, — всхлипнула Иволга.

Мне стало совсем больно и гадко.

— Всё. Спи давай. Завтра поговорим.

Вот тогда она, наконец, замолчала. А я сидел до утра, пялился в темноту. Иву, кстати, так и не тошнило, зато мне тазик пригодился. Уснул уже на рассвете — все так же, сидя. В душе не осталось ничего,

казалось, что за этот бесконечно длинный вечер по ней раз двадцать проехались асфальтоукладчиком. В итоге я просто закрыл глаза, чтобы хоть на пару часов перестать думать. Это помогло.

Глава 14. Невыносимая

Утро было покрыто трещинами, как никогда прежде. Голова болела, спина — тоже. В горле пересохло, а остатки мыслей испугано шарахались по дальним закоулкам мозга, ловко уворачиваясь от сознания. Рассвет — и тот получился гадким, грязно-желтым, будто ещё сильнее испачкавшим все вокруг.

Иволга тоже встала рано. Села на краешек кровати, растрепанная и бледная. Закурила. На меня старалась не глядеть, не сказала ни слова. Я вздохнул и пошёл ставить чай. Кровь возмущенно застучала в висках, но дойти и щелкнуть чайник получилось. Через пять минут в ванной зашумела вода — красноволосая умывалась. День со скрипом старался влиться в привычное русло.

Завтракали в тишине — сказать друг другу было нечего. Ива, всё ещё бледная, но уже причесанная, вышла из-за стола первой. Стала краситься.

— Куда собралась?

— К ясеню.

— Куда?

— К ясеню, — раздраженно повторила мелкая. — Сам вчера отправил, вот, прихорашиваюсь. Если собираешься со мной — оденься теплее, у него редко топят.

Я открыл было рот, чтобы послать её, но в этот момент девушка покачнулась и, чуть не упав, оперлась на зеркало.

— Может, позже съездишь? — я подскочил, готовый её ловить.

— Не, — Иволга упрямо помотала головой. — Надо сейчас.

Мне бы совесть не позволила отправить её одну в таком состоянии.

— Ладно. Одеваюсь.

***

Мы ехали долго — сначала на метро, потом на маршрутке. В ней Иву укачало, пришлось выйти на пару остановок раньше, чтобы девушку не стошнило. Район вокруг был не то, что неблагополучный, просто глубокая окраина, такая, куда не каждый горожанин за свою длинную жизнь попасть умудрится. Это место, где город, застроенный от центра так плотно, будто борется за существование на каждом сантиметре, вдруг расступается, разлетается в разные стороны, осознав, что вокруг простираются сотни километров никем еще не занятого пространства. Дворы многоэтажек, если они еще присутствуют, расположены друг от друга чуть ли не на расстоянии квартала, но, зачастую, дворов вообще нет, потому что дома не ютятся друг напротив друга, а раскиданы по доставшемуся им пространству в хаотичном порядке. Пространство между многоквартирными муравейниками занято «частным сектором» — разваливающимися гниющими домишками, жильцы которых по лишь им ведомым причинам отказываются переезжать и освобождать место для новостроек. Если же государству везёт, удается снести одну-две халупы по соседству, на их месте некоторое время зияет голая пустота, а потом возникает шумная, долгая и громоздкая стройка. Не люблю окраины.

Следующую маршрутку решили не ждать, прошлись пешком. Ноги по щиколотку вязли в плохо утоптанном стеге — разумеется, здесь его никто и не собирался убирать. Настроение, и так не радужное, превратилось в серо-желтый комок мокроты, застрявший где-то посреди легких и мешающий свободно дышать. Маячащее впереди красное каре Иволги я воспринимал, как раздражающий болезненный бред. От холода пар, поднимавшийся изо рта, оседал инеем на ресницах, замораживая их в непроглядное нечто. Я прямо-таки ощущал, что простываю.